И наконец, толстый конверт. Из него извлекли десяток долларовых пачек. Сто на сто, да еще на десять — всего сто тысяч долларов. Сумма для старика вовсе невелика. Да и криминалом особым она пока не пахнет: имеет он право продавать картины из своей коллекции. Поэтому этот пакет Турецкий передал Ларисе, после чего закрыл крышку стола, вынул ключ и сказал:

— Мы для порядка запротоколируем обнаруженное, вы подтвердите, распишетесь, и я отдам вам ключ, хорошо?

Ларисе ничего не оставалось, как только пожать плечами. Действительно, а что она могла бы возразить? Она просто посмотрела на всех с такой тоскливой усталостью, что дрогнуло бы даже самое закаленное сердце.

— Лариса Георгиевна, — сказал Турецкий, садясь и приглашая всех, а ее в первую очередь, последовать его примеру, — вы, вероятно, должны были быть в курсе действий вашего родителя, но мотивы его поступков меня сейчас, честно скажу, мало интересуют. Поскольку никакого преступления, по нашим предварительным данным, он не совершил. Но вот теперь, увидев ваши приготовления к отъезду за границу…

— Да какой там отъезд! — уже более энергично отмахнулась Лариса. — Просто хотел по Европе перед смертью прокатиться, по тем местам, где служил после войны…

— А-а! Ну понятно…

«Не те ли времена и положили начало вашей коллекции, уважаемый Георгий Георгиевич? Не в тех ли годах и следует искать ваше начало?»

— Но не могло ли так случиться, — продолжал, ничем не выдавая своих мыслей, Турецкий, — что ваш неверный супруг, узнав об этих приготовлениях каким-то образом, решил попросту опередить вас с отцом?

— Вы хотите сказать, что убийство отца и моя… ну… это месть Вадима? — вмиг насторожилась она.

— Я не исключаю.

— Но ведь мы… Нет, не знаю. Я теперь ни в чем не могу быть уверена… После такого зверского предательства… — Она взяла протянутый ей Грязновым носовой платок отца, прижала к глазам и вдруг, вдохнув и словно почувствовав живой запах отца, рухнула в кресло и разрыдалась.

В коридоре раздался звонок, все обернулись, но дверь открыл охранник. Через мгновенье в комнату быстро вошел Меркулов, на ходу всем кивнул и подошел к рыдающей женщине. Он положил ей на голову обе руки, легонько погладил и грозно спросил:

— А кто это тут посмел обидеть нашу бедную девочку, а? — Но голос его в то же время звучал так проникновенно и задушевно, что плачущая Лариса заревела еще громче и прижалась лицом к его ногам. Костя продолжал гладить ее по голове и, вздохнув, поверх очков оглядел следователей.

«Ну Костя, ну артист! — восхитился Турецкий. — Поди, всю дорогу репетировал эту фразу…»

Наконец Лариса затихла, успокоилась и, ойкнув, оторвалась от Меркулова. Она почувствовала себя совсем неловко, заметив на брюках незнакомого ей человека следы от своих слез.

Грязнов тут же встал и подвинул Косте свой стул. Тот сел рядом с Ларисой. Она сперва услышала его такой добрый, такой участливый голос, а теперь увидела его сидящим в форме государственного советника юстиции второго класса — при погонах, со звездами и щитами, — такого важного и одновременно домашнего, что сразу почувствовала своим отходчивым женским сердцем расположение к нему.

— Так на чем вы остановились? Ах да, на самочувствии… Ну, поправляетесь потихонечку, моя милая?

Лариса часто закивала, вытирая глаза.

— Ну и хорошо… ну и отлично… — забубнил Костя, как говорил бы с нашалившим и прощенным ребенком. — А они вам тут не надоели? Надоели, знаю, еще как надоели… Да вот беда, служба у них такая проклятая, что вынуждены иногда, даже сами того не желая, боль приносить людям.