Константин Сергеевич Грачев сказал Александру Борисовичу, что попал в клинику после острого желудочного приступа с кровотечением. А сейчас благодаря несчастной своей судьбе заработал, оказывается, какие-то привилегии и проходит курс обследования. Хотя свой диагноз он знал еще до того, как его доставили сюда с острой болью в животе.

— Язва? Видели вы в своей жизни такую язву… Ладно, — отмахнулся он от собственного рассказа, как от надоедливой мухи, — давайте о деле: что вас привело ко мне? И поживей. — Он постоянно улыбался, может быть скрывая свою боль. — А то ведь можем и не успеть. — И подмигнул судорожно и криво.

Турецкий видел перед собой сильного и мужественного человека, который все про себя знает, ничего ни от кого не скрывает и считает, что, если остались на земле незавершенные дела, их надо, не откладывая на потом, завершить.

Казалось, он считал свои оставшиеся минуты и стремился наполнить их хоть каким-то содержанием.

— Быстро все рассказывайте. От меня можете ничего не скрывать, унесу с собой. Гарантирую.

Турецкий уже рассказал ему, как нашел его, кто порекомендовал обратиться. Показал и пустую папку, объяснив, почему не привез рисунки. Дал список рисунков со всеми подробностями. С немецким текстом на бандерольках и русским карандашным. И вдруг заметил, с какой необъяснимой грустью посмотрел Грачев на эту пустую папку со штампом Эрмитажа, как, шевеля губами, прочитал названия и авторов рисунков. Взглянул на небо, будто там увидел отражение своей молодости.

— Да, я знаю эту папку. Я сам нашел ее в Дрездене. Было это в сорок пятом… Впрочем, — поправился он, улыбаясь, — не одну ее. Мы тогда много чего нашли. Я в дивизионке работал, в газете. В Германию тогда большая группа из Москвы приехала, во главе с Натальей Ивановной Соколовой, искусствоведом. Она позже членкором Академии художеств стала. Известная женщина, даже в энциклопедии, по-моему, о ней написано. И я, как художник-график, был назначен в их бригаду. А всех нас, как говорится, под своим бдительным оком держали особисты… Началось-то не с этих рисунков. С других. С началом второй мировой войны, когда немцы пробежались по Европе, как позже мы выяснили, в их музеи и коллекции, особенно высоких государственных лиц — Геринга, Розенберга, Гитлера, конечно, — стали поступать из разных стран как отдельные произведения искусства, так и целые собрания. Свистнули они, под расписку или просто так, большой альбом рисунков Рубенса, предназначенный для экспозиции в кабинете рисунка Дрезденской галереи. И вот уже после войны появились у нас представители Антверпенского музея, это в Бельгии, — пояснил Грачев, — с дипломатической просьбой помочь найти им свое национальное достояние. А неделей-двумя раньше мой коллега как раз и отыскал эту изумительную коллекцию… Я был тогда человеком молодым, в высокой политике не искушенным, обрадовался возможности помочь хорошим людям, ну и ляпнул, где она находится. Начальником отдельного трофейного управления, так тогда называлась организация, которой мы подчинялись, был некто Богданов, полковник НКВД. Но его мы видели редко, он в основном в Берлине, в СВАГе, ошивался, в военной администрации. Непосредственно же осуществлял руководство майор НКВД Константиниди, мы его греком звали. А вот ужо грек придет да задаст шороху! Суровый был дядька, этот грек, имевший в своем подчинении стрелковую роту с машинами-тягачами. Это чтоб оперативно решать тактические задачи, понятно? Вот этот самый грек и формировал составы, уходившие в Союз. Я, значит, ляпнул, а бельгийцы к нему: где наш Рубенс? Ка-акой такой Рубенс? Нет у нас вашего Рубенса, господа французы. Это теперь, как вы рассказали, он стал разбираться, где кто родился и какой нации принадлежал. А тогда смеялись мы немало, но, увы, горькими слезами.