|
А тогда смеялись мы немало, но, увы, горькими слезами. Получил я первое и последнее самое серьезное от него предупреждение. Недели, понимаете, не прошло — и нате вам, обнаружил в развалинах эту папочку. У меня хороший приятель был, майор Мишка Титарснко, помощник коменданта красивейшего немецкого городка Майсен. Там было знаменитое на весь белый свет фарфоровое производство, помните небось скрещенные синие мечи? Вот то самое… Так мой Мишка денно и нощно не покладая рук вынужден был трудиться, как самая распоследняя карла какая-нибудь, на команду «синих околышей». Так мы между собой звали грековых подчиненных. Чего только не грузил! Ну ладно бы еще, как говорится, по репарациям, а то ведь в личные адреса уходили многотонные посылочки. Мишка мне и говорит: ценную вещь нашел? Я ему: бесценную. Ну и пошли их всех подальше, а папочку эту, говорит, лучше Соколовой отдай, чем греку. Сгинет без следа папочка-то! Как многое другое давно уже сгинуло. А еще лучше, решил я, прямо в Эрмитаж. Я ж художник, понимал великую ценность этих рисунков. Наверное, их хранитель отобрал и вынес, чтобы где-то у себя спрятать. От бомбежек. Вам же только но книгам небось известно, а я своими глазами видел, что американцы с Дрезденом сделали. В худом сне не приснится… Не знаю, кто сказал, кто подслушал, но буквально на следующий день взял меня грек за задницу. А я папочку-то Мишке уже передал, но сказал, что держать ему ее у себя тоже опасно. Скажут ведь чего? Утаил! И — сами понимаете… В общем, когда меня взяли и сунули под трибунал, а Мишка узнал об этом, он рисунки отвез другому нашему приятелю, Ване Никифорову, в соседний городок. Я еще, помню, какую-то записку успел черкнуть Ване, мол, сохрани, поскольку надо их обязательно передать в музей, а этим сукам в синих околышах ничего про то говорить нельзя: сопрут. Ну вот вся и история. Меня судили, прилепили этих французов из Антверпена, поскольку другого компромата на меня у них не было, но хватило и того, что я раскрыл «важную государственную тайну». А за такую самодеятельность десятка — это минимум. В одном составе с власовцами повезли на родину. Попал в Карлаг, это в Казахстане. В пятьдесят пятом выпустили, в пятьдесят девятом добился реабилитации. Наде было жрать, а я умел воевать да карикатуры в газете рисовать на подлых фрицев. С легкой руки Перфильева, которому как-то рассказал свою историю, получил заказы на снятие копий с отдельных эрмитажных полотен. Работал много, зарабатывал мало, в конце концов скопил на кооператив. Напротив кладбища. Теперь вот тут дожидаюсь… — улыбка, казалось, застыла на лице Грачева, высохшем, обтянутом желтоватой, почти глянцевой кожей. — А про рисунки эти, говорил мне однажды, давно было, Иван Перфильев. Надо бы вам в архивах поискать. Вроде бы отдал-таки Ваня Никифоров эту папочку прямо в руки самого Орбели, директору тогдашнему, и это дело было где-то официально зафиксировано. Вроде бы даже и моя фамилия там фигурировала. Не знаю. Да и кто бы меня в архивы-то допустил? Там же и по сию пору тайна на тайне. Ну а вам, как говорится, и карты в руки.
Грачев обернулся, взглянул на круглые электрические часы, укрепленные над фасадом клиники, и, вздохнув, констатировал: — Извините, время давно вышло. Пора на процедуры, хотя все это… как мертвому припарка. Пойду, однако. Перфильеву доброго здоровья от меня. И спасибо, что о хороших днях напомнили. Рад, если сумел помочь… А грека нашего, выходит… Ну что ж, значит, каждому свое. Бог — он все видит. Прощайте… Уже медленно уходя в корпус, Грачев, словно почувствовав спиной напряженный вгляд Турецкого, вдруг обернулся и поманил его пальцем: — Если только это возможно… Когда станете рисунки возвращать в Эрмитаж, намекните Ивану, может, он, если будет нетрудно, фото сделает с тех рисунков, я бы хоть разок поглядел на них перед смертью… Если успею, конечно. |
