– Я думаю, не стоило отрывать его от матери. Он ее любил. А вы не дали ему взамен никакой любви.

– Его мать – шлюха! – воскликнула Антония. – Грязная цыганская шлюха, вознамерившаяся шантажировать моего сына!

– Но Айвэн-то здесь при чем?! – Люси не могла сдержать возмущения. – Он не виноват в том, что у него такая мать. А ведь досталось прежде всего ему. Две взрослые женщины! Вы обязаны были позаботиться о маленьком мальчике. А ни одна из вас об этом и не подумала. Как, впрочем, и его отец.

– Он был сыт и хорошо одет. Он получил прекрасное образование… – Это все ничто по сравнению с любовью! – перебила ее Люси. – Он до сих пор переживает это настолько, что даже мне не позволяет его любить. Мне кажется, он страшно боится, что взамен ему придется любить меня. И это приводит его в ужас. А еще он в ужасе оттого, что может полюбить нашего ребенка… – Рука ее непроизвольно легла на живот. – Неужели было так трудно полюбить маленького перепуганного мальчугана? От вас ему нужно было прежде всего это! – заключила она с дрожью в голосе.

Наступила тишина. Леди Уэсткотт сидела с каменным лицом, словно и не слышала того, что сказала ей Люси. А Люси вдруг почувствовала, что ей жаль ее не меньше, чем Айвэна. Надо же, два гордых упрямца и два самых одиноких человека на свете!

– Пожалуй, я лягу, – сказала она. – Пришлите, пожалуйста, прислугу.

Леди Уэсткотт медленно поднялась. Лицо ее не выражало ничего, и Люси поразилась, насколько они похожи – Айвэн и его бабка. Помимо ледяных голубых глаз, он унаследовал от нее и железную волю, и высокомерие, и ее неспособность любить того, кто больше всего нуждается в любви…

Слезы затуманили ей глаза, и она отвернулась, не желая, чтобы графиня их видела. Она слышала, как Антония вышла, как вошла прислуга. Люси разделась, но, оказавшись одна в кровати, больше не могла себя сдерживать. Она перевернулась на живот, и, зарывшись лицом в подушку, плакала, и плакала, и плакала. Слезы ее были такими горькими, что казалось, это плачет само ее сердце. Она плакала по Айвэну, по его бабке и по любви, которую они не могли дать друг другу. Она плакала по себе, по своему одиночеству и по собственной невостребованной любви.

Но больше всего она плакала по их еще не родившемуся ребенку, которого она уже любила и жалела, потому что боялась, что ему всю жизнь будет не хватать отцовской любви…

Утром Люси чувствовала себя отвратительно. Даже хуже, чем обычно. Приступы тошноты не отпускали ее, и большую часть утра она провела в своей комнате, отчаянно пытаясь перебороть головокружение и слабость.

Когда это не помогло, она решила выйти из дому, посидеть на террасе и почитать. Но на воздухе ей стало еще хуже. В желудке у нее творилось такое, что она боялась не совладать с собой, а ей не хотелось позориться перед всеми. Антония прекрасно ее понимала, но вот Дерек не скрывал своего беспокойства.

– Может, принести тебе подушку? – спрашивал он с озабоченным видом. – Может, принести тебе попить?

– Спасибо, дорогой. Не надо. А почему ты еще не в конюшне? – добавила Люси и тут же прикусила губу, почувствовав резкую боль в животе.

Перепуганный Дерек бросился к леди Антонии, только-только задремавшей в кресле на дневном солнышке.

– Леди Уэсткотт! Помогите! Леди Уэсткотт!

– Господи ты боже мой! Кому помогать? – воскликнула старуха, с трудом поднимаясь. – Ах, Люси! Что случилось? Вам плохо?

Люси содрогалась всем телом.

– Пожалуй… пожалуй, я вернусь к себе. Полежу…

К вечеру Люси начала опасаться самого худшего.