- Отсюда очень хорошо видно, - сказала она. - «Евгений Онегин» - наш лучший спектакль, и сегодня поет Соколов. Вам повезло, получите большое удовольствие…

Но никакого удовольствия Окаемов не получил. Наоборот, как только зазвучала задумчивая мелодия увертюры, Окаемов начал испытывать странное ощущение, понять которое он не мог. В этом чувстве необъяснимо сливались раздражение и страх. Когда открылся занавес, и со сцены хлынула веселая и в то же время грустная песня крестьян, и лица зрителей в зале от этой песни будто просветлели, Окаемова передернул озноб. Он оглянулся на сидевшего позади него седого человека, и тот, согласно кивнув головой, восторженно прошептал:

- Какая музыка!..

Окаемов понял, что его раздражает: он просто не мог примириться с тем, что в этой стране может быть что-либо хорошее, - нет и не может, не должно быть! Но он не понимал, отчего ему страшно. Между тем природа этого страха была простой - в музыке Чайковского звучало само бессмертие народа, против которого Окаемов боролся, считая себя в этой борьбе большой и грозной силой, а музыка говорила ему о его ничтожестве и бессилии, но как раз этого он и не понимал.

В антрактах билетерша встречала Окаемова у дверей ложи неизменным вопросом:

- Ну что скажете?

- Здорово, здорово!.. - сердито отвечал он и торопился поскорей отделаться от восторженной старушки.

Окаемов давно мог уйти из театра, но решил, что это будет неосторожно - попробуй потом объясни косому Коле Боркову, почему он не досмотрел прекрасный спектакль.

Когда опера кончилась, Окаемов вышел из театра и остановился возле колонны, наблюдая разъезд публики. Страх продолжался и здесь - будто все эти выходящие из театра люди уносили с собой то, что страшило Окаемова там, в зрительном зале. Окаемов вглядывался в лица проходивших мимо него людей. Это были самые разные лица - веселые и задумчивые, молодые и старые, но во всех лицах было что-то общее - неуловимое и снова пугающее.

Но вот Окаемов увидел мрачное лицо молодого мужчины, выходящего из театра под руку с красивой женщиной. Этот человек шел, опустив голову, будто он больше всего на свете боялся оступиться.

Окаемов провожал взглядом эту пару, пока она не скрылась за углом театра… Разве могло прийти в голову Окаемову, что этот мужчина с мрачным лицом - тот самый человек, который думает о нем - Окаемове - днем и ночью, который думал о нем и в ту минуту, когда выходил из театра.

Да, это был Потапов…

4

Совершенно неожиданно в театре на пятницу назначив ли производственное совещание технического персонала.

- Тебе надо быть обязательно, - предупредил Окаемова Коля Борков.

И в том, как он это сказал, Окаемов почувствовал недоброе.

- А если не приду - расстрел? - невесело улыбнулся он.

- Зачем - расстрел? А быть надо - и всё тут. - Коля Борков метнул на Окаемова косым глазом и отошел.

«Черт бы вас утопил вместе с вашими совещаниями!» - злобно подумал Окаемов. Это совещание могло нарушить продуманный им на этот день план действий.

На совещании речь шла об уменьшении расходов на постановочные работы. Старик плотник на чем свет стоит ругал двух молодых рабочих, которые не берегут «брусок и пилят его напропалую». Заведующий постановочной частью обвинял рабочих сцены в том, что они «халтурно скатывают задники», отчего те после двух спектаклей «превращаются в мятые тряпки».

Окаемов, забившись в угол, слушал все это, подавляя закипавшее в нем раздражение.

Вдруг он с досадой и удивлением обнаружил, что нервы его никуда не годятся. В чем дело? Как он бывал спокоен, находясь в других странах и в гораздо более опасных обстоятельствах, а здесь с ним еще ничего особенного не случилось, а нервы уже напряжены до предела.