Разговор их проходил на краю огромной подземной каверны, освещенной снизу голубоватым светом. Подобравшись осторожно к краю и заглянув вниз, можно было увидеть сложное переплетение разноцветных шаров, кубов и параллелепипедов. Чуть поодаль располагалась площадка, на которой серебрилось десятка полтора дисков, ничем не отличающихся от тех, которые Блюмкин и Чадович уже наблюдали в уральском небе.

– А ты как считаешь? – спросил Блюмкин. Чадович подумал.

– Я так полагаю, что обратной дороги у нас нет, – рассудительно сказал он. – В любом случае в живых нас не оставят. В лагерь нас не вернут, слишком много мы знаем, да и на черта нам, если подумать, этот лагерь сдался. Можно, конечно, уйти. Только сколько мы продержимся без документов, денег и продовольствия? Если чекисты не загребут, то охотники как беглых каторжников постреляют. У них за это дело спички, соль, порох выдают. Я, когда на Колыме был, сам видел. У тамошних охотников это так и называется – головки сдавать. Дураков в зоне хватало, поднимутся на крыло и – в побег, А охотничек их головки впрок припасает. Зиму в мешок собирает, зато по весне уже в ворота колонии стучится, сахару да пуль требует. Этот вариант мы тоже отбрасываем. Не будем головы под пули подставлять. И что нам остается? Остаются два пути. Первый – это попросить наших зеленокожих знакомых высадить всех нас где‑нибудь на другом континенте. Например, в Америке. Американцы народ любопытный, так что, если мы им про лагеря расскажем, на хлеб и виски, конечно, заработаем. А дальше по специальности. Я в геологи подамся, Криницкий морячком станет, а ты… Кто ты у нас по специальности?

– Профессиональный революционер, – мрачно сказал Блюмкин.

Чадович почесал скулу.

– Да, – пробормотал он. – Я думаю, американцам такая специальность без надобности. Тогда остается второй вариант – отправиться к ним на родину. Представляешь, мы первыми будем. Такое увидим, что ни один человек в мире не видел и не скоро еще увидит.

Из сумрака пещеры появился Криницкий.

– Фантастика! – вздохнул он. – Я и представить не мог, что они мысленными картинками общаются! Слушайте, мужики, это невозможно. Я‑то поначалу думал, что они свистом переговариваются, как пастухи на островах в Тихом океане, сам в детстве о таком читал во «Всемирном следопыте». А у них это нечто вроде атавизма. Они от такого несовершенного средства общения, как язык, давно уже отказались, на передачу мыслей перешли. Помню, перед войной книгу одну читал, фамилию писателя только не помню, там немец один по фамилии Ширлиц мысли свои всему миру внушал. Помню, прочитал и подумал: вот у человека фантазия! Это надо же было такое придумать!

– Беляев фамилия писателя была, – поправил Блюмкин. – Александр Беляев. Я к нему в двадцать восьмом по поручению профессора Барченко ездил, адрес Васильчикова взять. У нас в зоне книга его была, «Властелин мира» называлась. И ученого звали не Ширлиц, а Штирнер.

– А кто он был, твой Барченко? – спросил несколько уязвленный равнодушием товарищей Криницкий.

– Ученый один, – объяснил Блюмкин. – Он как раз проблемами телепатии занимался. Телепатия – это передача мыслей на расстоянии. Барченко этой проблемой серьезно занимался, в твоем любимом «Всемирном следопыте» даже его статьи на эту тему были.

Он поморщился.

– А потом? – с детским любопытством спросил Криницкий.

– Суп с котом, – отрезал Блюмкин. – Расстреляли их вместе с Москвиным и Бокием. Уже после меня. Процесс масонов.

– Я так и заметил, – хмуро вклинился в разговор Чадович. – У нас в стране чуть что хорошее появится – сразу процесс.