– Вы сказали – после вас? – задумчиво переспросил Криницкий. – Это как понимать? Их расстреляли после того, как вас посадили?

После того, как меня расстреляли, – объяснил Блюмкин, явно наслаждаясь замешательством собеседника, – Меня в двадцать девятом к стенке поставили, а их – в конце тридцатых.

– Чтоб я так жил, как вы умерли, – пробормотал Криницкий. Неожиданно до него дошло, и он с ужасом посмотрел на Блюмкина. – Вы сказали, в двадцать девятом? Это выходит, что вы, значит, двадцать лет в лагерях обретаетесь?

Чадович невесело засмеялся.

– С перерывами на обед, – серьезно объяснил Блюмкин и в свою очередь спросил: – А где наша смугляночка? В конце концов, пора выработать общее решение, что делать дальше.

– Он со старшим остался, – сказал Криницкий. – Я так и не понял – то ли он этому долгоносику картинки показывает, то ли долгоносик ему,

Подумал и объявил:

– Я вас не понимаю, мужики. Случилось уникальное событие – к нам пожаловали гости из других миров. И что же? Мы ведем какие‑то странные разговоры, прикидываем, пытаемся ловчить… Да о случившемся на весь мир орать надо, это ведь надо такому случиться! Попы перекусают друг друга от бешенства, сразу ясно, что зря они умных людей на кострах палили. Да сюда академиков надо вызывать, транспарантами приветственными все горы увешать! А мы чем занимаемся? Сидим и такую хреновину несем, что уши от .нее в трубочку сворачиваются. Вы что, мужики?

Блюмкин переглянулся с Чадовичем.

– Вот он, наш советский романтик, – хмыкнул Чадович. – Транспаранты ему, духовые оркестры на улицу, «Интернационал» во вселенском масштабе. Благодари Бога, что никто об этой самой базе не знает, давно бы уже отбомбились по всем правилам.

– Ну, положим, бомбами этакую цитадель не возьмешь, – возразил Блюмкин. – Тут такие пласты гранита, что тут никакой аммонал не поможет. Десантом возможно, только не верю я, что эти зеленые долгоносики при такой мощи и без оружия. А насчет того, что о базе никто не знает, это ты, Юрик, погорячился. Мы для того по горам и корячились, чтобы ее найти. А теперь, наверное, все, кому о ней положено знать, знают уже и готовятся.

– Да с чего их бомбить‑то? – недоуменно возразил Криницкий. – Они же зла никому не делали. Ну, держатся пока в тайне, понятное дело, присмотреться сначала надо, потом уж на сцену выступать.

– Не театр, – отрезал Чадович. – Когда таиться начинают, это всегда подозрения вызывает. Хорошим людям таиться незачем, а если прячутся под землей, значит, нехорошие замыслы вынашивают. Надо на всякий случай меры принимать. Предупредить надо, в покое их теперь никто не оставит.

Блюмкин посидел, носком тяжелого зэковского ботинка из толстой свиной кожи задумчиво ковыряя песчаный камень.

– Все верно, – ни к кому не обращаясь, сказал он. – У нас ведь всегда ко всем проявлениям жизни с классовых позиций подходят. Плевать, что ты брат по разуму, на каких классовых позициях стоишь, к какой социальной группе относишься?

– Тебе виднее, – съязвил Чадович. – Ты у нас бывший чекист, авангард, так сказать, партии. Из‑за этих классовых позиций сколько народу перебили, теперь вот еще межпланетную войну затеете.

Упрек был не слишком справедливым, все же в одном лагере они теперь сидели.