Случилось то, чего я опасался. Я начинал понимать, зачем он пригласил меня. Он испытывал необходимость не довериться, нет, но оправдать себя в присутствии человека, который казался ему беспристрастным. Он позвонил Мари-Луизе, та убрала со стола, затем принесла поднос с сыром и вареньем.

— Я никогда не скрывал своих мыслей, — продолжал он. — Я таков, каков есть, и тем хуже, если мной недовольны. Кстати, вы умеете играть в шахматы?

Вопрос был таким неожиданным, что он расхохотался при виде моего удивления.

— Нет, — ответил я. — Мне не раз пытались объяснить, но ходы фигур кажутся мне настолько сложными, что …

— Да будет вам! Я сейчас покажу… Вы увидите. Вам понравится. Дело в том, что я страстный любитель этой игры. Когда-то я даже участвовал во встречах с чемпионами. Я состоял в клубе, о, довольно давно… Он был основан в тридцатом или тридцать первом году. Потом началась война. Те, кого не раскидало в разные стороны, вернулись к старым привычкам и собираются вновь. Но…

Он умолк, наклонившись, чтобы поднять салфетку, которую уронил, а когда распрямился, лицо у него покраснело, исказившись от боли.

— Эта проклятая рана все еще болит, — сказал он. — Казалось бы, пустяковая царапина, а рука не двигается… Так вот, о нашем клубе. Он насчитывает теперь не более десяти членов, а знаете почему? Его президент занимает видный пост в легионе. Опять-таки ненависть возобладала над дружбой. Под различными предлогами, которые никого не могли ввести в заблуждение, все потихоньку разбежались. А те, кто остался, — под колпаком. В каком-то смысле это понятно, ведь мы вишисты. Причем некоторые заходят слишком далеко, и я их не одобряю. Хотя я не инквизитор. Однажды произошло событие, которое сильно повредило нам. Как-то вечером мой друг Бертуан, — я говорю «друг», потому что мы вместе учились, а это создает узы, которые очень трудно разорвать, — так вот, как-то вечером Бертуан пригласил офицера из комендатуры. Не торопитесь с выводами! Речь идет о человеке совершенно безобидном. До войны он был бургомистром маленького местечка в Руре. Там все разрушено. По сути, он еще более несчастен, чем мы. И единственное его утешение, как это ни глупо звучит, — шахматы. В этом деле он настоящий ас… Если бы вы были игроком в истинном смысле этого слова, вы бы знали, что у шахмат нет родины. Когда-то я играл с русскими, аргентинцами и даже с одним китайцем — тот был чертовски силен — и не чувствовал в них иностранцев. Мне говорят, что Мюллер — бош. Ладно. Хорошо. Согласен. Ну и что? Разве это мешает ему быть мастером? Разумеется, впечатление это производит скверное. В глазах людей я тот, кто встречается с немцами. Возможно, из-за этого в меня и стреляли. Но, объективно говоря, что ж тут такого страшного — играть в шахматы с Мюллером, который жаждет мира еще больше, чем мы? Как, по вашему мнению? Только откровенно.

Я попал в ловушку. К счастью, он не стал дожидаться моего ответа. Он встал и сказал вошедшей в эту минуту Мари-Луизе:

— Принесите, пожалуйста, кофе в библиотеку.

А потом продолжал, схватив меня за руку:

— Идемте. Я вам кое-что покажу.

Возле окна на чайном столике лежала шахматная доска.

— Взгляните. Белые должны выиграть тремя ходами.