Два

Это началось, если позволительно где-то говорить о начале, утром в среду, 25 апреля 1945 года в нескольких милях севернее Инсбрука.

Когда при первых признаках рассвета Джек Говард вылез из грузовика в конце колонны, было мучительно холодно. Землю укрыл выпавший сухой снег, поскольку долина, где они остановились на ночевку, находилась высоко в Баварских Альпах. Однако, из-за плотного липкого тумана, висевшего среди деревьев, гор было не видно. Это слишком напоминало ему Арденны, чтобы чувствовать себя спокойно. Он потопал ногами, чтобы немного согреться и закурил сигарету.

Сержант Гувер разжег костер, и люди, их осталось теперь пятеро, сидели вокруг него на корточках. Андерсен, О'Гради, Гарленд и Файнбаум, который когда-то играл на кларнете с Гленом Миллером и никому не позволял забыть об этом. В этот самый момент он с соответствующей гримасой на лице пытался вдохнуть в огонь жизнь. Он первым заметил Говарда.

— Проснулся капитан. Выглядит неважно.

— Глянул бы на себя в зеркало, — заметил Гарленд. — Думаешь, ты похож на маргаритку или что-то вроде этого.

— Вонючий сорняк — вот единственное растение, на которое он когда-либо был похож, — сказал О'Гради.

— Круто, — оценил Файнбаум. — Тебе конец. Теперь будешь сам добывать себе фасоль. — Он повернулся к Гуверу. — Я спрашиваю тебя, сардж. Взываю к лучшему в тебе. Неужели это лучшее, что это жулье может мне предложить после всего, что я для них сделал?

— Это непристойно, Файнбаум, разве я не говорил тебе когда-то? — Гувер налил кофе в алюминиевую кружку. — Если ты собираешься снова играть в водевилях, тебе придется много практиковаться.

— Да, сказать по правде, у меня в последнее время возникла особая проблема. Я потерял публику. Большая ее часть умерла при мне, — посетовал Файнбаум.

Гувер направился с кружкой кофе к грузовику, и подал ее Говарду, не говоря ни слова. Где-то вдали громыхнуло.

— Восемьдесят восемь? — спросил капитан.

Гувер кивнул.

— Неужели они никогда не прекратят? Я не понимаю, какой в этом смысл? Каждый раз, когда мы включаем радио, нам сообщают, что война окончена.

— Возможно, они забыли оповестить об этом немцев.

— Вполне возможно. Есть шанс осуществить это по каналам?

Говард покачал головой.

— Это ничего не даст, Гарри. Эти немцы не намерены сдаваться, пока не получат тебя. В этом все дело.

Гувер хмыкнул.

— Тогда могу сказать только одно, им лучше поторопиться, а то могут все пропустить. Вы не хотите сейчас поесть? У нас осталась еще значительная часть неприкосновенного запаса, а Файнбаум обменял вчера часть копченостей на дюжину банок фасоли у тех английских танкистов, что во главе колонны.

— Вполне достаточно кофе, Гарри, — сказал Говард. — Может быть позднее.

Сержант пошел обратно к костру, а Говард продолжал вышагивать взад вперед вдоль грузовика, притопывая ногами и крепко сжимая руками в перчатках горячую кружку. Ему было двадцать три, слишком молодой, для капитана рейнджеров, но не в условиях войны. На нем была мятая куртка «мэкинау», горло замотано вязаным шарфом, на голове шерстяная шапочка. Бывали моменты, когда ему нельзя было дать больше девятнадцати, но только не сейчас с этой четырехдневной черной щетиной на подбородке и запавшими глазами.

Когда ему было девятнадцать, он, сын фермера из Огайо, считавший себя поэтом и намеревавшийся зарабатывать на жизнь своим пером, отправился в Колумбийский университет учиться журналистике.