|
Меч может только срубить его глупую голову, но не переубедить засевшего в ней закосневшего дурака в том, что все до предела серьезно. И правильно писали некоторые историки, что вел он себя не как настоящий священник, а как интеллигент в рясе. Как бы Небесный Отче не осерчал от такого и не превратил этого нового Фому Неверующего в некое подобие соляного столпа… А вот Пинхас Рутенберг все понимает правильно, оттого и вжимает голову в плечи, ожидая разящего удара молнии в спину. Но с ним товарищ Бергман поговорит позже, а сейчас все внимание на Гапона, а то как бы мы случайно не остались без одного из ключевых фигурантов.
«Дим, – мысленно сказал я Колдуну, – наложи на этого кадра Муки Совести и постепенно повышай интенсивность. Мне нужно, чтобы он перестал воспринимать происходящее как бесплатный цирк и отнесся ко всему серьезно». «Нет у него совести в заметных количествах, – так же беззвучно ответил Дима, – а потому и каяться он не будет ни при каких обстоятельствах. Только себя он считает правым, а всех остальных воспринимает как досадную помеху своим блестящим планам». «Христос, когда поднимался на Голгофу, сопереживал всему человечеству и ради его спасения шел на смерть, – так же мысленно сказала Кобра. – А это существо любит только себя, и все остальные для него не более чем пешки. Если бы этот персонаж не был нужен тебе для дела, то горел бы он сейчас у меня свечкой, ибо правильно сказал старлей Антонов – гнида, она и в двуногом облике гнида». Весь этот беззвучный обмен мнениями занял не более доли секунды, при этом я чувствовал, что Бригитта Бергман, хоть и не высказала ни одной вербально оформленной мысли, относится с этого мгновения к господину Гапону как прозектор к лежащему на столе трупу. Даже Рутенберг воспринимается ей как живой, а этот – мертвяк мертвяком. «В таком случае надо наложить на него заклинание стасиса, – послал я мысль Колдуну. – Разбираться будем уже у нас, в застенках государственной безопасности, а то как-то эта мизансцена затянулась…» Хлоп! – и Гапон, не утративший скептически-раздраженного выражения на лице, вдруг окаменел, а аватар Небесного Отца, опустив крест, внимательно посмотрел на коленопреклоненную женщину. – Встань, дочь моя, – сказал он с громыхающими нотками в голосе, – мне не за что тебя прощать. Грех твоей несчастной любви был совершен по неразумию, и настолько незначителен, что не виден с моих высот. Все последствия падут на твоего соблазнителя и сожителя, ты же для меня – лицо невинное и страдающее. Но возьми ребенка и приготовься – вы навсегда покинете этот мир… – О Господи! – не поднимаясь колен, воскликнула сожительница Гапона. – Неужели ты хочешь забрать нас с Костичкой прямо к себе на небо? – Нет, – отрицательно покачал головой аватар, – Тридесятое царство, главная вотчина Артанского князя – это далеко не небо, хотя теперь оно гораздо ближе ко мне, чем любой другой мир. Там ты очистишься душой и телом, после чего начнешь новую жизнь. А сейчас поспеши, дорогая, ибо время твое здесь почти вышло. Если Александра Уздалева пошла к нам в Тридесятое царство сама, только подхватив в одеяла ребенка, которому едва исполнился год, а Рутенберг переставлял ноги лишь при небольшом понукании Матильды с Профессором, то погруженного в стасис Гапона пришлось нести. Впрочем, это не составило большого труда. Вошла бойцовая остроухая, взвалила на плечо это чучело вместе со стулом, и под ойканье несчастной Шурочки поволокла его прочь. Следом за нашими недобровольными гостями квартиру Гапона покинули и остальные. Мы с Коброй уходили последними, задув керосиновую лампу и закрыв за собой портал. Все, никого тут больше нет, и полиция, если войдет в это место, будет премного удивлена. Впрочем, не в первый и не последний раз. |
