– Насколько я вас понимаю, Алексеев пугает вас своим голым практицизмом?

– Совершенно точно! – обрадовался Разумов. – Мы заранее не можем сказать, что выйдет из того или иного направления в науке. Только завтра, только будущее приносит истинную оценку… Я вижу перед собой ряд увлекательных задач и буду их решать, буду!..

– Так с Алексеевым никак не возможно? Что ж, я поговорю с директором, и, если руководство института найдет это необходимым, переведем Алексеева в другое место. Нечего мешать науке!

– Нет, что вы! Не нужно! – забеспокоился Разумов. – Это будет неправильно! Ему нужно объяснить, что ли… Пусть не суется не в свои дела! Идет работа, весьма напряженная, а он слишком рано, понимаете ли, хочет все получить. Так не бывает. Грядущее все‑таки скрыто от нас.

– Но ведь есть случаи научного предвидения?

– Именно случаи! Аппаратом, методом угадывания, который подсказал бы нам, что выйдет из того или другого опыта, мы не обладаем… Впрочем, я пришел к вам по другому вопросу, мы отвлеклись…

– Да, так Алексееву нужно указать?

– Я бы просил посоветовать, авторитетно посоветовать!

Я проводил Разумова до двери и распорядился вызвать на завтра Алексеева из Института звезд.

– Признаться, я с нетерпением ждал прихода Алексеева, – продолжал Топанов. – Каков он, что за человек? То, что Николай Александрович Разумов не нашел с ним общего языка, было для меня в общем понятно… Что ждал я? Это было не простое любопытство. Я, видите ли, сам из первых комсомольцев, ну не совсем из первых, вступил в комсомол только в 1919 году. Хорошо помню ту тягу к знанию, которая вспыхнула у нас, комсомольцев, после гражданской войны. Всему миру доказать, что хоть крепок сук, да остер наш топор – это была понятная и близкая нам задача. Прорубить дорогу к знаниям! Кто что успел схватить – кто рабфак, кто два‑три курса. Редко кто успел больше.

И вот должен прийти Алексеев, молодой человек, но уже твердо определившийся в «большой науке». Рождения 1923 года, нам в сыновья годился, тем, с кого начался комсомол… Вот оно, второе поколение! Учился, стал ученым, просто достиг того, что люди моего поколения брали штурмом, как берут вражеские окопы. Книги прочел, о которых я только слышал, только в руках держал… И вот становится такой желторотый парторгом! Выбрали, доверили, не отказывался… После его выборов заскочил ко мне один человек. «Ошибочка произошла, говорит, ошибочка! Выбрали мальчишку в парторги. Ну какой он парторг, когда у него голова формулами набита! И ученого потеряем, и парторга не получим. Он все в высоких материях витать будет, непорядок это, товарищ Топанов…»

– А ведь пора и нам, – отвечаю, – высокие материи осваивать. Космические ракеты, термоядерные регулируемые реакции – это ли не высокая материя? Да почему наш советский человек, которому народ дал знания, должен быть в тени? Молод и учен – два богатства в нем…

И вот Алексеев у меня в кабинете. "Эге, – думаю, – да ты, брат, сед… У меня, старика, волос и сейчас с рыжинкой, а тебя вон как побелило, знать, видал, как украинцы говорят, «шмаленого вовка».

– Жалуются на тебя, товарищ Алексеев, – говорю, – и крепко жалуются… «Мешает Алексеев научной работе!» – вот как говорят, вот до чего дошло! Мешаешь?

– Мешаю…

– Ну, а тех, кто мешает, – бьют.

– Знаю…

– Значит, уверен в своей правоте? Значит, тебя не понимают? Ты новые идеи несешь, раскрываешь, а на тебя никакого внимания? Так?

– Нет, не так! Я по‑настоящему своих мыслей никому еще не рассказывал.