Ты должна встать, ты должна во что бы то ни стало встать — шепчу я, и шепот становится все повелительнее, а мой сладко спящий муж ничего не слышит, и меня злит, что вся ответственность за то, чтобы не проспали, ложится на меня. Я хочу встряхнуть мужа, кладу руку на его теплое от сна тело, пальцы, словно скобы, постепенно впиваются в его кожу, податливую, дремлющую в неведении кожу, уже я кончиками пальцев ощущаю эту плоть; внезапно негодование и досада, копившиеся во мне много дней, начинают переходить из моих пальцев в его тело, тело съеживается, превращается в пустую, поблекшую на ветру оболочку, и я чувствую, что уже в следующую минуту могу выкинуть ее, но неожиданно он поворачивается, моя хватка ослабевает, я окончательно просыпаюсь, сквозь шторы пробивается утренний свет, скоро солнце зальет комнату, однако что-то заставляет меня еще сильнее впиться ногтями в его кожу, тоненькие струйки крови стекают по пальцам вниз и, подобно яркому браслету, обвивают запястье… хотя на самом деле моя рука гладит плечо мужа; странная иллюзия рассеивается, мой муж просыпается, открывает глаза, я же смотрю в окно, чтобы избежать его первого взгляда, и замечаю запутавшегося в телефонных проводах воздушного змея с оскаленной пастью.

Мы молча одеваемся, как-то странно, что мы друг с другом не разговариваем, словно находимся в каком-то зачарованном сне, словно лишены каких бы то ни было чувств, словно сейчас зимнее вьюжное утро и нам надо идти на работу. Я распахиваю окно, и в комнату врывается свежий прохладный воздух. Муж закутывается в одеяло и, дрожа, садится на край постели. Сегодня мы отправляемся в путешествие и должны поторопиться, чтобы не опоздать на поезд, но внезапно я чувствую, что, кажется, никуда не хочу ехать.

Я безвольно опускаюсь на стул, не в силах отыскать свой пояс от платья, и к горлу подступает комок. Я несколько раз сглатываю, но комок не проходит. Муж замечает мое состояние, но объясняет его по своему: считает, что так я выражаю свое недовольство его ленью. Он сбрасывает с себя одеяло, восклицает что-то насчет путешествия, поезда или времени, и вот он уже носится взад-вперед, взад-вперед, а я не хочу. Я думаю о том, что не так уж и трудно опоздать на какой-то поезд. Перед глазами встает воспоминание детства: широкая с мраморными ступенями лестница. Вместе с мамой мы спускаемся по этой школьной лестнице, я держусь за мамину руку, рука мягкая и какая-то вялая. За нашей спиной со стуком захлопывается дверь, мы спустились всего на несколько ступенек, когда мать вдруг замечает, что я плачу. Она приседает на корточки и платком вытирает мне слезы, платок пахнет фиалками, и я думаю о том, что, когда вырасту, мои носовые платки тоже будут пахнуть каким-нибудь цветком; мать напугана, старается утешить, спрашивает, что случилось, но я не могу ответить ей, боюсь, что она неправильно поймет меня.

Мой муж стоит напротив, смотрит на меня, говорит что-то смешное и сам смеется своей шутке; нас окружают стены нашей комнаты — наш дом: кровать с простынями и синим одеялом, стулья, стол, книжные полки, книги, мой муж, который сейчас смеется, но я его смеха не слышу, я вижу приоткрытый рот, белую полоску зубов и решаю, что должна сию же минуту спокойно поговорить с ним, что за последнее время многое стало мне ясно, я удручена его непорядочностью, и, быть может, уже пора положить конец нашей совместной жизни, ведь бессмысленно разыгрывать передо мной любовь и счастье… а еще лучше: я напишу ему все, положу перед ним листок, тогда, по крайней мере, он не услышит предательской дрожи в моем голосе, которую мог бы истолковать иначе, совсем не так, как мне хотелось бы.