Он ничего не говорит и продолжает чертить на песке, а ведь я знаю, что он ответил бы, и сознаю, что все сказанное мною мелко, но мне хочется, чтоб он сказал, просто сказал: «Прекрати, наконец, эти сентиментальности, ты ведь и сама понимаешь…» — но он продолжает чертить круги, стирает их, чертит новые, и внезапно я прихожу к выводу, что он здесь, на пляже, только из чувства долга по отношению ко мне. Его удерживают лишь обязанности порядочного человека: жена, ребенок, семья, он охотнее делал бы что-то другое, находился бы где-то в другом месте, и я думаю о том, что должна дать ему эту свободу.

— Хорошо бы подыскать где-нибудь ночлег, — говорит мой муж. — Боюсь, что теперь уже поздно, — и он виновато смотрит на меня. Я пожимаю плечами.

Я пожимаю плечами, стараюсь дать ему понять, что мне совершенно безразлично, будет у нас ночлег или нет. Он может делать все, что хочет, идти куда хочет, спать с кем хочет. Чужой человек, знакомый, в лучшем случае друг, не более.

Передо мной пустынный лиловато-серый пляж. Чувство покинутости. Ах, как это оказалось просто. Остаться одной. Бродить одной. Спать одной. Деревянное сооружение, похожее на мост, запружено крошечными фигурками людей. Море перед заходом полыхает красным. Огромное солнце медленно садится. Кажется, это было так невероятно давно, когда оно вставало. Играло за окном вагона в прятки. Теперь оно спокойное, величавое, усталое. Погружается в море. Внезапно пляж полон людей. Людей, которые ищут в песке янтарь: молодых, старых, детей — они словно курицы, клюющие зерно. Пестрые, отливающие красным курицы. На горизонте окрашенные в коричневые, лиловые и желтые тона ландшафты. Восток. Плоские силуэты кораблей. Замки на воде. Декоративные сады.

Волны равномерно катятся на песок.

Одиночество — это душевный покой, восхитительная уверенность, освобождение от забот, терзаний, страха. Одиночество просто. С одиночеством свыкаешься. Чудовищных размеров клубника тонет в море. Мир становится приторно сладким — миром перезревшей клубники. Все небо в апельсиновых корках. Раскаленный блин. Покой.

Представление окончено. Люди группами покидают пляж. Стало совсем прохладно. Янтарь склеван, лежаки унесены. На курортный городок опускаются сумерки.

Мы стоим перед стеклянной дверью шикарного ресторана. Дверь заперта, по фойе разгуливает швейцар и разводит руками, на лице у него препротивная ухмылка. Наконец он распахивает дверь, грубо отталкивает моего мужа и улыбается элегантному серому костюму. Мой муж оскорблен и разозлен. Клянет швейцаров и рестораны, я бросаю на него взгляд и пугаюсь: перед шикарным, сверкающим разноцветными огнями рестораном курортного города стоит жалкий мужичок. Коричневые сандалии, один из ремешков порван, темно-синие поношенные брюки от костюма, коричневая куртка, клетчатая рубашка, длинные встрепанные волосы. Обыкновенный неудачник, незадачливый человек, к тому же еще оскорбленный тем, что его не пускают. Однако сам он доволен своим видом и не только доволен, каждый раз, когда я тащу его в магазин, он сердится, брюзжит, костюм для него хорош до тех пор, пока не начнет разлезаться по швам.

Мне становится неловко за мужа, я смотрю, как он стоит, держа в одной руке капроновую сетку, из которой торчит махровое полотенце, а в другой сигарету, лицо выражает растерянность, и мне кажется, будто я вижу его спустя много-много лет. Словно мы очень долго были в разлуке и только сейчас свиделись, и я убеждаюсь, что это совсем другой человек: хуже, некрасивее, беспомощнее. И словно меньше ростом. Чужой.

— Пойдем, — говорит он тихо.

— Куда?

— На автобусную станцию, я думаю, мы можем поспать там на скамейке.

Я открываю глаза, мой взгляд медленно скользит по ярко освещенному помещению, останавливается на уборщице в синем халате, которая как раз переставляет ведро на метр дальше, выжимает тряпку и привязывает ее к облезлой половой щетке, затем вижу за большими окнами или стеклянными стенами темную ночь и закрываю глаза, чтобы продолжить прерванный сон или увидеть новый, но меня снова кто-то трясет.