Из буша возвратилось 15 тысяч гереро, две трети – женщины и дети. Все живые скелеты. Их заперли в лагерях и использовали на строительстве железной дороги. А готтентотам нама все же полагалось наказание: их свозили на известный дурной славой Акулий остров в бухте Людерица, где они умирали от холода, голода и сырости. В апреле 1907 года полковник Эшторф, военный распорядитель, направил в Берлин письменный протест. «С сентября 1906 года по сегодняшний день, – говорилось там, – из 1795 аборигенов умерло 1032. За такие злодеяния я не хочу нести ответственности».

Выживших переправили на материк. Из 17 тысяч пленных гереро и готтентотов, по данным охранной службы, умерло 7682, то есть ровно 45 процентов. Германские потери в боях 1904–1907 годов составили 1447 человек, включая умерших от болезней. Расходы на войну равнялись 400 миллионам золотых марок…

В Юго-Западной Африке установился наконец «покой». Гереро и нама, еще двадцать лет назад бывшие хозяевами своей страны, опустились до статуса рабов. Теперь они имели право работать только на белых. Возмущенно писал в берлинской «Таг» депутат рейхстага Маттиас Эрцбергер: «После введения этого распоряжения в Юго-Западной Африке жители ее превратились в рабов. Идеал хозяйственных колониальных политиков сбылся – черный стал рабочим животным у белого».

– А что ты думаешь делать потом, Матломбе?

– Хочу учить детей истории… Колонизаторы не только порабощали и убивали людей, они практически стерли с исторической карты континента удивительные культуры пастухов-скотоводов и охотников-собирателей, великолепных художников на скалах. Они «цивилизовали» южных готтентотов, да так, что те забыли, откуда происходит их собственное название. Отняли скот у моих предков гереро и овамбо, разрушив тем самым основу их хозяйства, а за этим и племенные институты. Тогда, в начале века, они били наши скульптуры, совсем как конкистадоры Писарро в инкских селениях Перу. Сейчас за эти же маски, скульптуры крупнейшие музеи мира предлагают золото, но не получают искомого – это пропало навсегда…

Теперь я кое-что начинаю понимать, ибо историю украсть, уничтожить, поработить нельзя. Я был недавно в Виндхуке, и мне показалось, что на Кайзерштрассе уже нет того блеска, что был несколько лет назад. А на север они вообще боятся соваться…

Прощаясь, как пароль, я сказал:

– Кому принадлежит земля гереро?

– Нам принадлежит земля гереро! – по-русски последовал ответ.

Мой африканский Рикки-Тикки

Каждое утро, когда солнце только-только поднимается из-за горы Муйяне и просачивается сквозь зеленую стену папайевых и тутовых ветвей ограды, я иду к мангустам. Для этого надо преодолеть целый ряд препятствий: выйдя во двор, обогнуть дерево с макакой Читой, которая только и ждет, чтобы схватить тебя за волосы или запустить перезрелой папайей, потом прорваться через заслон из трех кабанов, прирученных хозяином, которые подбегают ко мне и опускаются на колени – просят мандаринов. Наконец, наступает последний этап. Около угла, где живут мангусты, похаживает видавший виды гриф Пру, старожил двора, потерявший в драках почти все перья. Он подозрительно косит на меня круглым агатовым глазом и, наклонив голову набок, что-то тихо и угрожающе бормочет.

Когда я добираюсь до вольера в дальнем углу усадьбы, меня встречает возбужденное свиристенье зверьков – двух сереньких полосатых комочков, заметавшихся по вольере. Они явно заметили, что у меня в руках что-то есть, иначе шуму было бы меньше…

Так я и знал – гриф незаметно подобрался сзади и больно клюнул меня в ногу. Резко повернувшись, я швырнул в него первым, что попалось под руку, – половинкой апельсина.