— Откуда вышел, туда пусть и возвратится, — сказал граф.

— Вот это любопытно! — воскликнула Мизя. — Разве он виноват, что вышел из своего положения? Мы же этому виной, мы и обязаны им заняться.

— Ввести его в первобытное состояние, — сказал отец. — Прошу тебя, дорогая Мизя, не мешайся в мои распоряжения и не учи меня, что я должен делать.

— Это твое последнее слово, папа? — спросила смело Мизя.

— Кажется, на этот раз последнее.

— Я еду с Евстафием в Белую Гору, — перебил Альфред, — я тоже учился медицине, мы оба будем при лазарете.

— Вы, милостивый государь, учились медицине? — закричал изменившимся голосом граф. — Вы, милостивый государь, обучались медицине? Ты? Этого быть не может! — повторял он, все более и более бледнея и меняясь в лице. — Медицине? Ты, граф, предки которого…

— Учились воевать и наносить раны, а я лечить их, — холодно отвечал Альфред.

— Альфред, этого быть не может! — вскричал, подскочив к нему, граф.

— Совершенная правда, дядя, я не только обучался медицине, но могу даже быть отличным шорником.

Граф окончательно остолбенел, Мизя, несмотря на беспокойство, которое ей причиняла эта сцена, при виде ужаса отца не могла удержаться от смеха. Изменившиеся черты лица и вытянутая физиономия графа свидетельствовали, как горько было для него признание Альфреда.

— Заклинаю тебя общим нашим именем, всем великим, благородным и святым, не говори об этом, не повторяй этого никому! Это просто сумасшествие!

Альфред молчал, счастливая мысль мелькнула вдруг в его голове.

— Если ты дашь отпускную Остапу, то я буду молчать, — сказал он.

Граф бросился в кресло, отирая пот с лица и не говоря ни слова.

— Тебе небезызвестно, — отозвался он после минутного молчания, — что я дал обещание умирающему брату быть твоим опекуном, предохранять тебя во всем и стараться поддержать тобою старинную знаменитость и значение нашего рода. Не утаю тоже от тебя, что имел мысль, думал… что может быть… что если… (Тут он начал заикаться. Мизя прервала его.)

— Ты хочешь верно сказать, папа, что назначал меня Альфреду?

— Не назначал, но думал, надеялся…

— Не умею выразить моей благодарности, — возразил Альфред, — но о таком счастье я желал бы спросить саму Михалину. От нее лично я хочу получить согласие, не иначе.

Мизя поблагодарила его взглядом, граф продолжал:

— После твоего признания, мысль моя совершенно уничтожается, и союз, мною предположенный, становится невозможным. Мы уж чересчур расходимся в наших понятиях о будущем, о людях, о вещах, ты уже слишком по-своему разумеешь свет. Не будем более и думать об этом. Отпускаю на волю твоего приятеля цирюльника и предоставлять тебе полную свободу заниматься медициной и шорничеством, но с этой минуты все связи между нами навсегда прекращаются.

Альфред холодно поклонился, Мизя молчала, граф не мог еще перевести дух.

— Покоряюсь и согласен на все твои условия, дядя, получив полную, справедливую и формальную уступку этого человека. Что же касается до давнишних проектов, то осуществление их, как мне кажется, более всего зависит от самой Мизи.

— Мизя не имеет ни малейшего права! — воскликнул граф.

— Ты так думаешь, папа?

— Прошу тебя, Мизя…

— Предупреждаю тебя, папа, что я завтра отправляюсь к тетке, там, по крайней мере, буду иметь право видеть, кого желаю.