— Где? — спросил изумленный Федька.

— На могиле.

— Ночью!

— Тем-то и лучше, никто нас не увидит, а хочется мне поклониться родным могилам и помолиться за отца и мать. Пойдем со мной?

— А духи?

— Ничего дурного они нам не сделают, иди с молитвой.

— Пойдем. А если бы ты был один, пошел бы? — спросил Федька.

— Пошел бы.

— И я ничего не боюсь один, но ночью, на кладбище? Первый раз там буду.

Они шли молча, Остап думал.

Ворота были отперты, а могилы заросли совсем куколем, высокой травой и дерном.

Направо, под каменным крестом, была могила Бондарчуков.

Федька взошел, крестясь, но не без страха. Остап же стал на колени и долго молился.

Когда он встал, то третья темная фигура показалась вдруг в воротах кладбища. Федька пронзительно вскрикнул, отскочил, повторяя:

— Дух! Дух!

— Это я! — отвечал громко Альфред. — Пойдем.

— Это ты? Здесь?

— Я. Пора возвратиться. Простись с товарищем, пойдем, я уже час ищу тебя, очень беспокоился, к счастью, увидал две тени, идущие к кладбищу, догадался, что это должен быть ты.

Говоря это, он взял Остапа под руку, оставляя Федьку, который вертел в руках соломенную шляпу, не понимая, что бы это значило.

— Мы должны поговорить, — сказал Альфред, отойдя несколько шагов. — Вижу по всему, что вы с моим милым дядюшкой не в состоянии будете понять друг друга. Он видит в тебе крепостного мужика, словом, существо…

— Существо, которое не достойно быть с ним близко.

— Ты оставаться здесь не можешь.

— Не мог бы, если бы не должен был оставаться.

— Собственно об этом-то мы и должны поговорить.

— Переломить его невозможно.

— Я думаю напротив, граф освободит тебя.

— Не захочет.

— Я, — позволь и не обижайся, — я с ним об этом потолкую.

— Послушай, Альфред, — сказал взволнованным голосом Евстафий, — я обязан ему моим образованием и должен чем-нибудь заплатить, выплачу трудом. Мог бы ты заплатить за меня и, вероятно, думаешь об этом, но я этого не позволю. Пора мне самому подумать о себе. Тяжелый, может быть, унизительный жребий ожидает меня, но я перенесу его с мужеством. Чувствую в себе силу. Кроме того, на мне лежат еще другие обязанности: у меня есть родные, люди бедные, крестьяне, которых оставить из одного только самолюбия мне не позволяет моя совесть. Оставшись здесь, я могу быть им полезным, а потому и останусь, я люблю их.

Альфред молча пожал руку приятеля.

— Послушай меня, — сказал он, — ты прекрасно говоришь, но это мечты. Оставшись здесь, что ты сделаешь один, бессильный, против всех? Ты любишь их и поневоле должен будешь смотреть на мучения собратий, не имея средств помочь им. Что же касается испытаний, которые пали на тебя, то теперь, в эту минуту, я должен тебе сознаться, что большая часть их проистекает совсем из другого источника. Ты будешь вольным. Умоляю тебя, позволь мне поговорить с графом.

Остап думал.

— Я останусь здесь, — сказал он. — Не говори, Альфред, что я ничем не могу быть полезен моим бедным братьям: утешительное слово, грош вспомоществования — великое для них дело.

— Но ни от слов твоих, ни от денег ты паном не станешь, оставаясь здесь. А как вольный, свободный, ты больше можешь принести им пользы. Наконец, может быть, я склоню графа отпустить всю твою родню.

Альфред замолчал. Пройдя тополевую улицу, молча вошли они в комнату Альфреда, где застали незнакомого им мужчину, с огромными черными бакенбардами, выпученными глазами, длинными усами, в застегнутом на все пуговицы сюртуке.