Однажды вечером, оставшись одна с Альфредом, она беспокойно начала ходить от окна к двери, заглядывая, прислушиваясь, не идет ли кто, громко и резко начала она высказывать свою скорбь о замедлении визита. Брат наконец решился прямо объясниться с ней.

— Милая Мизя, — сказал он, — ты можешь поверить мне, что я люблю Евстафия, глубоко уважаю его и вполне сознаю, как много мы ему обязаны, но твое беспокойство о нем, твоя благодарность, мне кажется, переходят границы…

— Границы чего? — спросила язвительно Мизя.

— Ради Бога, не сердись, сестрица, ведь я могу ошибиться.

— Скажи же мне все, что ты думаешь, передай всю твою мысль, Альфред, — сказала она спокойно.

— Ты любишь его! — сказал он.

Михалина стала перед ним, взглянула на него, подала ему руку и спросила тихо:

— Брат, а если бы и так?

— Если это так, то ты несчастна, Мизя, я скорблю о тебе, потому что эта любовь безнадежна.

— О, знаю это! — отвечала она, садясь в кресло и закрывая глаза. — Но можно ли, скажи мне, приказать сердцу, чтобы оно не билось, когда оно кипит жизнью? Разве я не борюсь с собой? Нет у меня сил противостоять этому влечению, это судьба моя, вероятно, так Богу угодно. Ты можешь жалеть меня, но узнаешь силу моей страсти, если придет тебе странная мысль потушить ее. Я люблю его, Альфред, люблю и разве это что-нибудь такое несправедливое, удивительное, неслыханное?

— Но твой отец?

— О, знаю, но для чего же ты мне напоминаешь об этом? Каждая привязанность должна, конечно, скрываться за железным замком! Мою же развеет ветер и унесут с собою долгие часы дум. Знаю, что нет надежды, и поэтому-то он мне так дорог, поэтому-то так беспокойно жду его, желаю его. Смейся надо мной, если это тебе нравится.

— Я скорее должен бы плакать.

— Оставь меня в покое. Ты вечно шутишь. Знаешь мою тайну — пусть она при тебе и остается.

— Твоя тайна, милая Мизя, — не тайна, как тебе это кажется.

— Как это? — вскочив, сказала Михалина. — Разве он знает ее?

— Он, не знаю, но все, которые тебя окружают, шепчутся и догадываются: тетка, пани Дерош. Будь же скрытнее.

— Но разве это так заметно? — наивно спросила Михалина.

Альфред пожал плечами и ничего не отвечал, она же сделалась грустна и задумчива на минуту, потом, гордо подняв голову, сказала:

— Пусть знают, пусть говорят, разве это повредит мне?

— А если кто-нибудь, желая подслужиться, донесет об этом твоему отцу? Знаешь ли ты и можешь ли ты исчислить все последствия? Ведь это может быть для него смертельным ударом.

— Но этого не может быть? Кто же бы посмел?

— О, — сказал Альфред, — не постигаю, как и до сих пор могло это от него скрыться, позднее же…

— Но что же бы придумать? — спросила Мизя. — Скажи, помоги мне, я, право, не знаю.

— Дорогая сестра, — с улыбкой сказал Альфред, — послушай меня. Со всякой страстной привязанностью человек может поступить двояко: поддаться ей или бороться с нею. Если бы ты хотела послушать меня, я посоветовал бы тебе борьбу. Ты сама знаешь, что любовь твоя безнадежна, для чего же ей поддаваться? Пусть он уедет, и ты забудешь его.