— Отчего?

— Не могу этого объяснить, но чувствую и уверен.

— Однако не поедешь больше в Домброву.

— Отец, это сверх сил моих!

Старик взял его за голову, поцеловал и сказал с чувством:

— Если меня любишь, Ян.

— Отец, отец мой!

И он не мог сказать ничего больше и закрыл лицо руками.

— Не отчаивайся. Если это истинная привязанность с обеих сторон, я не посмотрю ни на угрозы председателя и ни на что на свете. Завтра уедешь ты в Литву на полгода и, возвратясь, можешь быть у Старостины, а теперь не должен.

— Как? Уехать, не прощаясь, когда я обещал быть у них?

— Надо уехать.

— Что же они подумают?

— Пусть думают, что им угодно.

— Что я испугался председателя?..

— Хотя бы это. Если девушка любит тебя, не подумает ничего дурного и любовь ее проживет полгода без новой пищи… А теперь пойдем домой, почитай мне немного, у меня что-то глаза болят.

На другой день Юлия с Марией сидели под знакомыми нам дубами, в обычное время своей прогулки. Хотя вечер сделался бурный, почти холодный, однако, Юлия, как избалованный ребенок, вышла гулять и вытащила в рощу подругу. Постоянно веселая, она никогда еще не была так грустна и печальна.

— Помнишь, Marie, наш разговор на этом месте в тот вечер, когда он нас здесь встретил?

— Могла ли я забыть! То была как бы программа твоей жизни, но программа ложная, от которой теперь ты сама отступишь.

— Нет!

— Как? А наш утренний разговор в саду?

— Разве одно противоречит другому?

— Однако же, бедное, расстроенное дитя, ты мне призналась, что его любишь.

— О, люблю, — с чувством сказала Юлия, — и верю, что это первая и последняя моя любовь.

— А те долгие испытания?

— Погоди, они только теперь начнутся.

— Ты говоришь, что любишь, и неужто у тебя достанет силы?..

— Собственно потому и достанет, что люблю. Я хочу так обезопасить, так обеспечить себе эту любовь, что Бог знает, чем готова пожертвовать. Я знаю, что он уже любит меня, как и я его; но будет ли любить, сохранит ли постоянство? Могу ли надеяться, что он мой навеки?

— Что же вечного в жизни?

— Век — наша жизнь, а кто знает, как долга жизнь.

— А ты будешь ее тратить на испытание!

— Так должно.

— Разве недовольно для тебя его взора, слова и неописанного чувства, которые говорят, что он любит тебя?

— Нет! Я хочу знать, выдержит ли его любовь испытания.

— Юлия! Ты любишь его только головою. Юлия оскорбилась.

— Не знаю, но ты, холодное существо, никогда никого так любить не будешь.

— О, никогда и никого, — отвечала Мария и тише, грустно повторила сама себе: — Никого, — никогда!

Слезы навернулись на ее глазах.

Юлия скорей почувствовала, услышала, нежели увидела те слезы в голосе Марии и бросилась в объятия к подруге.

— Прости, прости меня! Бедная я! Даже слова мои поражают; что же после этого любовь!

— Может убить, — тихо сказала Мария. — Скажи мне, ты серьезно говорила об испытаниях?

— Послушай, Marie, я, по-вашему, дитя, но я убеждена, что умом и чувством я достигла предела, за который не перейду уже. Я упряма, вы говорите, но это оттого, что имею собственное убеждение; знаю, чего хочу, а чего хочу, должна иметь непременно. Любовь — важнейшая цель моего существования, но она не похожа на ту, какую видим обыкновенно: не раздушенная в черном фраке, в парижских перчатках.