Достаточно было
одного взгляда, чтобы вспомнить о пятнадцатилетних "отношениях", обо всем
этом: медленное, размеренное раздевание, притрагивание к соскам и к
косточкам на бедрах, нарастающий с каждой минутой зажим, дрожь его
сокрушительной похоти и свою собственную мерзейшую сладость. Пятнадцать лет,
день за днем, и больше ему ничего не надо.
-- Вот такие дела, Танька, вот такие, Татьяна, дела, -- говорил он по
дороге из аэропорта, вроде бы рассказывая о чем-то, что произошло в ее
отсутствие, сбиваясь, повторяя, чепуху какую-то нес, весь сосредоточенный на
предвкушении.
В Москве, конечно, шел дождь. Солнце, ставшее здесь в последние годы
редким явлением природы, бледным пятачком висело в мутной баланде над
черными тучами, наваливавшимися на башни жилквартала, на огромные буквы,
шагающие с крыши на крышу: "Партия -- ум, честь и совесть нашей эпохи! "
Тане хотелось отвернуться от всего этого сразу -- столь быстрые перемены в
жизни, столь нелепые скачки! -- но она не смогла отвернуться и смотрела на
тучи, на грязь, летящую из-под колес грузовиков, на бледный пятак и огненные
буквы, на быковатый наклон головы смущенного своим бесконечным предвкушением
супруга и с тоской думала о том, как быстро оседает поднятая Лучниковым
сердечная смута, как улетает в прошлое, то есть в тартарары, вечный карнавал
Крыма, как начинает уже и в ней самой пошевеливаться пятнадцатилетнее
привычное "предвкушение".
Он хотел было начать свое дело чуть ли не в лифте, потом на площадке и
в дверях и, конечно, дальше прихожей он бы ее не пропустил, но вдруг она
вспомнила Лучникова, сидящего напротив нес в постели, освещенного луной и
протягивающего к ней руку, вспомнила и окаменела, зажалась, дернулась,
рванулась к дверям. Вот идиотка, забыла, вот ужас, забыла сдать, нет-нет,
придется подождать, милейший супруг, да нет же, мне нужно бежать, я забыла
сдать, да подожди же в самом деле, пусти же в самом деле, ну как ты не
понимаешь, забыла сдать ВАЛЮТНЫЕ ДОКУМЕНТЫ! Какая хитрость, какой инстинкт
-- в позорнейшей возне, в диком супружеском зажиме сообразила все-таки, чем
его можно пронять, только лини, этим, каким-нибудь священным понятием:
валютные документы. Он тут же ее отпустил. Татьяна выскочила, помчалась, не
дав ему опомниться, скакнула и лифт, ухнула вниз, вырвалась из подъезда,
перебежали улицу и, уже плюхаясь в такси, заметила им балконе полную немого
отчаяния фигуру супруги, статуя Титана с острова Пасхи.
В Комитете ей сегодня совершенно нечего было делить, но она ходили но
коридорам очень деловито, даже торопливо, как и полагалось тут ходить. Все
на нее глазели: среди рутинного служилого люда, свыкшегося уже с
застоявщейся погодой, она, загорелая и синеглазая, в белых брюках и в белой
же рубашке из плотного полотна -- костюм, который ей вчера купил Андрей и
самом стильном магазине Феодосии, -- они выглядела существом иного мира,
что, впрочем. частично так и было: ведь вчера еще вечером неслась в "питере"
под сверкающими небесами, вчера еще ночью и "Хилтоне" мучил ее любимый
мужик, вчера еще ужинали но французском ресторане на набережной, смотрели на
круизные суда и яхты со всех концов мира, а над ними каждые четверть часа
пролетали и темном небе "боинги" на Сингапур, Сидней, Дели... и обратно.
Вот так дохожусь я тут в Комитете проклятом до беды, подумала она, и
действительно доходилась. Из первого отдела вышла близкая подруга секретарша
Веруля с круглыми глазами.
--- Татьяна, "телега" на тебя, ну поздравляю, такую раньше и не читала.
-- Да когда же успели?
---- Успели. |