* * *

Аня рассказывала Катерине про Мишу. В рассказ вплетался то бывший муж Сережа, то Петрович, то еще какие-то Саши и Эдики, наследившие в душе Анны Успенской за энное количество лет.

— Кать, я ведь обидела его, я понимаю, — твердила Аня. — Но я, честное слово, не виновата! Я просто себя не понимала. Меня так накрыло… Знаешь, как-то на море я тонула в шторм. Я плавать не умею. И барахталась-то у берега. Все прыгали на волнах, и я хотела. И меня захлестнуло с головой. И вот те ощущения, когда ты живой, но сделать ничего не можешь, когда сверху давит нечеловеческая сила, сломать которую, с одной стороны, ничего не стоит, с другой — сломать невозможно, они сродни тому, что я испытывала рядом с ним. Мне всегда казалось, что я про эту жизнь все знаю. Ну, какие еще тайны человеческих отношений могут быть? И вдруг я поняла, что ничего… ровным счетом ничего не понимаю. И как вылезти из всего — не знаю.

Катерина слушала Аню и не понимала. Как так, прожить столько лет и не знать, что такое любовь? А как же дети? Наська ведь родилась! Просто так, что ли? Ведь дети только от любви получаются.

Аня, словно отвечая на незаданный вопрос, сказала:

— Я понимаю, о чем ты думаешь. Вот, скажешь, дочка есть у бабы, а любви не было! А вот так. Представь себе, вот так бывает.

— Да я ничего не говорю, Ань. — Возразила Катерина. — И я рада так за тебя!

— Чему радоваться?! — Аня чуть не плакала. — Я ведь оттолкнула его! И он больше не придет. Уже неделя прошла. Я думала, пройдет и это, а ничего не прошло. Ты знаешь, это как болезнь, и я не знаю, какое лекарство купить и к какому доктору идти.

— Я и к Петровичу в пятницу не поехала, — грустно продолжила подруга.

«Да-а-а… Это показатель», — подумала Катя. А вслух сказала:

— Ты подожди еще немного и сама позвони.

— Я уже тоже так решила. — Аня оживилась немного. — Телефон его я знаю, высветился, когда он мне звонил. Только, Кать, я очень боюсь. Я боюсь его потерять. И знаешь, на что любовь похожа? Я когда беременная была, у меня проблем было много… Так вот, я очень боялась потерять Наську. Ее еще не было, а я так любила ее. И потом, когда она родилась, домой ее привезли слабенькую, маленькую. Я за ночь по сто раз к ней вставала и слушала, дышит она или нет. Все боялась, что проснусь однажды, а ее нет. Я даже знаю, откуда это у меня. Я ведь такая же, как мои папик с мамиком, тоже всю жизнь живность всякую в дом тащила. Да все убогих каких-то: то котенка, которому ворона глаз выклевала, то голубя со свернутой шеей. Они, конечно, умирали у меня. Вот потому я и боялась так за дочку: крошечная, болезненная, а вдруг и она, как воробушек со сломанными крылышками — был у меня такой…

Катерина слушала Анечку, а думала о том, на что похожа ее любовь. Вроде ничего подобного, типа жалости к больному воробышку, она к Лехе Васильеву не испытывала. Детей у нее нет, поэтому сравнивать свое отношение к нему с недоношенным человечком она не могла. Ее любовь выглядела совсем по-другому. Ребенком чувствовала она себя. «ЧуЙствовала!» — поправила себя Катя и улыбнулась.

* * *

Дождь с высоты птичьего полета на дождь совсем не похож. Раздуваемые ветром водяные брызги, которые у земли чертят пространство в косую линейку, здесь, наверху, хаотично крутятся, летают, сталкиваются друг с другом.

Питерский снег снова сменился холодным дождем. Катерина, кутаясь в шарф с кисточками, стояла у окна и смотрела на мрачноватую картинку за стеклом: голый тополь, с которого никак не могли оторваться несколько почерневших листочков, нахохлившиеся вороны на крыше соседнего дома, два подросших щенка, лопающих кашу из миски прямо посреди двора — кто-то из сердобольных соседей вынес.