Песчаная коса еще какое-то время мерцала, протыкая пространство залива до горизонта, но потом полностью исчезала, уходя под воду, погружаясь на дно. В темноту.

Клепаные алюминиевые «казанки», стянутые перепачканными в иле цепями, оживали, начинали шевелиться, поднимались и наконец всплывали. Не успев просохнуть, лодочные сараи вновь до половины уходили под воду, треща покрытой от постоянной сырости лишаями и мхом обшивкой. На небольшом причале, воткнутом в дно окаменевшими от соли дубовыми сваями-городнями, включали зеленый фонарь. И уже где-то по побережью разносился гул лодочных моторов — залив оживал, воздвигая лед, колыхавший, перемещавший запахи водорослей, мазута и пороха с фабрики боеприпасов.

В один из выходных, где-то в конце августа, сейчас я уже не вспомню точно — тогда еще мать взяла недельный отпуск, а отец совсем неплохо освоился со своими протезами — деревянными ногами, — мы поехали на залив. Сначала на автобусе, а потом на попутной машине (автобус уходил от фабрики к райцентру, то есть в противоположную сторону). Нам повезло — нас довезли до самой воды.

Хотя раньше я тут никогда не был, но почему-то сразу узнал это место, может быть потому, что хорошо помнил рассказы бабушки, что-то воображал, фантазировал себе, грезил, опускал руки и голову в песчаные ямы, вырытые ветром и водой, искал там, в глубине, медные монеты с изображенными на них всадниками, литые образки-медальоны, фотографические пластинки, разумеется, засвеченные, бармы, украшения для волос, жемчуг, сердоликовые орешки, пуговицы, мятые гильзы и непробитые бойком, гвоздем ли капсюли для охотничьих патронов.

Домой вернулись поздно вечером. Почти сразу мы с отцом пошли спать, отказались от ужина и от чая, а мать еще осталась на кухне, кажется, дожидаться закипающего чайника или домывать оставшуюся с утра посуду.

Передо мной открылась дверь комнаты, в сумрачной, пыльной глубине которой стояла высокая панцирная кровать с медными завитушками-волютами и декоративными шарами-ядрами. Я любил отвинчивать самые большие из них, чтобы потом взять в руку и ощутить их ледяную тяжесть. Точно такими же смертоносными ядрами, снаряжали штурмовые мортиры на дубовых, сбитых стальными ремнями лафетах.

Рядом с окном на низкой кушетке спал отец. Я всегда думал о том, что, подойдя к окну с той стороны, с улицы, вполне можно было бы похищать сны моего отца и рассматривать их.

Я выключил ночник, укрытый вчетверо платком, и в комнате стало темно. Темно: это значит, что мятыие бумажные образки, такие жалкие, такие жалкие, совершенно высохшие частицы просфор, огарки свечей, лекарства, надкусанные груши-дички, орехи, в беспорядке разбросанные листы в клетку, мелко исписанные утренними молитвами и молитвами на сон грядущий, ягоды шиповника, яблоки и раздавленные на голове насекомые умерли.

Мне приснилось, будто я иду по песчаной косе. Берег остается уже достаточно далеко и напоминает о своем постоянстве, вернее сказать, о своей вечности и ветхом присутствии лишь черной полосой леса, фабричными трубами и едва различимыми крышами лодочных сараев. Я не знаю, когда начнется прилив, и поэтому жду луны, которая должна решить все. С другой стороны, я зашел слишком далеко, и даже если вода будет прибывать неспешно, совершенно не намереваясь меня поглотить, но медленно и методично пожирая куски суши, хрящи, песок, ржавую проволоку и обрывки рыболовных сетей, я все равно не успею назад.

Внезапно поднимается ветер. Становится сумрачно, непонятное время суток какое-то.