– А вас тут никто не держит, – сказал Фрэнк. – Вы последнее время всем в печенку въелись.

– Вот как?

– Конечно. Вы с Томом оба стали ханжами. Портите всякое веселье. Исправились, видите ли. Раньше сами не дураки были повеселиться. А теперь никто не смей. Сознательные, видите ли, стали.

– Значит, это сознательность во мне заговорила, если я не хочу, чтоб подожгли причал Брауна?

– Конечно. Она и так может проявиться. А у вас ее хоть отбавляй. Слышал я, что вы там вытворяли в Калифорнии.

– Знаешь что, взял бы ты свой пистолет и пошел бы куда-нибудь в другое место развлекаться, – сказал Фрэнку Джонни Гуднер. – Нам было весело, пока ты не начал безобразничать.

– Значит, ты тоже такой, – сказал Фрэнк.

– А нельзя ли все-таки полегче? – предостерег его Роджер.

– Я здесь единственный, кто еще умеет веселиться, – сказал Фрэнк. – А вы все переростки, религиозные психи, лицемеры, благотворители…

– Капитан Фрэнк! – Руперт наклонился над бортом причала.

– Руперт мой единственный друг. – Фрэнк поднял голову. – Да, Руперт?

– Капитан Фрэнк, а как же с комиссаром?

– Мы подожжем его, Руперт, подожжем, дружок.

– Дай бог вам здоровья, капитан Фрэнк, – сказал Руперт. – Рому не хотите?

– Мне и так хорошо, – сказал ему Фрэнк. – Ну, ложись!

– Ложись! – скомандовал Руперт. – Лицом вниз!

Фрэнк выстрелил над бортом причала, и ракета вспыхнула на усыпанной гравием дорожке почти у самой веранды комиссарского дома и сгорела там. Негры на причале охнули.

– Вот дьявол! – сказал Руперт. – Самую малость не попали. Не повезло. Еще раз, капитан Фрэнк.

В кокпите яхты, стоявшей у них за кормой, загорелся фонарь, и ее хозяин снова вышел из каюты. На сей раз он явился в белой рубашке, белых парусиновых брюках и в спортивных туфлях. Волосы у него были гладко причесаны, а лицо красное, в белых пятнах. Ближе всех, спиной к нему, стоял на корме Джон, а за ним с мрачным видом сидел Роджер. Между обоими судами было фута три воды; яхтсмен вышел на палубу и уставил палец на Роджера.

– Паскуда, – сказал он. – Вонючая, грязная паскуда.

Роджер поднял голову и удивленно взглянул на него.

– Вы, наверно, имеете в виду меня? – крикнул ему Фрэнк. – Тогда свинья, а не паскуда.

Яхтсмен не обратил на него внимания и снова набросился на Роджера.

– Паскуда толстомордая. – Он почти задыхался. – Жулик. Шарлатан. Жулик подзаборный. Паршивый писатель и дерьмовый художник.

– Что это вы? Кому вы все это говорите? – Роджер встал.

– Тебе. Тебе, паскуда. Тебе, шарлатан. Тебе, трус. Ах ты, паскуда. Паскуда грязная.

– Вы сошли с ума, – спокойно сказал Роджер.

– Паскуда! – Яхтсмен кричал через три фута воды, отделявшие одно судно от другого, будто дразня зверей в современном зоопарке, где их отгораживают от зрителей не решетки, а рвы. – Жулик.

– Это он про меня, – радостно сказал Фрэнк. – Вы разве со мной не знакомы? Я же свинья.

– Нет, про него. – Яхтсмен показал пальцем на Роджера: – Жулик.

– Слушайте, – сказал ему Роджер. – Вы же это не для меня говорите. Вы сыплете руганью только затем, чтобы потом повторить в Нью-Йорке все, что вы мне тут наговорили.

Это было сказано разумно, сдержанно, точно он на самом деле хотел, чтобы этот человек понял его и замолчал.

– Паскуда! – крикнул яхтсмен, все больше и больше распаляясь и вгоняя себя в истерику, ради которой он и оделся. – Грязная, вонючая паскуда!

– Вы это не для меня говорите, – еще спокойнее повторил Роджер, и Томас Хадсон понял, что дальнейшее у него уже решено.