— Стоп! — говорит он. — Все понимаю. Но возьму только самых стойких. Остальные — следующим рейсом. Все. Желаю успеха.

Юра прошел тест, он летит с нами.

А прав был Федор Васильевич. Москва совсем не далеко. Считанные часы — и мы идем на посадку. Шереметьева не видно — туман. Ничего, Петров посадит по приборам.

Вот и Шереметьево, кусочек Москвы. А людей-то сколько! И цветы еще цветут. Даже странно, сколько здесь девушек. «Чудачек навалом», — сказал бы Колька с «Ленина». Как вы там сейчас, ребята? Среди льдов?

…Всю зиму я получал письма от ребят. Веселые и смешные, грустные и радостные. Алик тоже поступил заочно учиться, в речной институт: на зимовке времени для занятий много. Капитан сдавал экзамены в Херсонском пединституте, стармех Толя — в мореходке. Толя прислал мне как-то раз контрольную по английскому, текст про какие-то дизели, в котором он не смог свести концы с концами. И я словно снова услышал Толин голос: «Тебе это как слону груша, так что переведи». Дима подробно написал про стоянку в Печоре, про свои экзамены и про свою «чудачку». Потом ребята написали, что умер на караване Киященко, совсем молодой капитан, тот, что шел главным на «ракетах», — окончательно «отказала машинка»… Все звали снова в плавание, и все-таки то, что произошло со мною весной, было для меня почти неожиданным.

Весной я зашел в перегонную контору: ребята из моей прежней редакции просили узнать, нельзя ли им побывать в плавании.

— А сам-то что? — спросил Федор Васильевич. — Твой межнавигационный отпуск кончается.

У меня были совсем другие планы. Но тут я подумал, что увижу и Кузьму, и Диму, и Евгения Семеновича, и Алика, и Женьку, что будет суета отхода и волнение новизны, и будем стоять на концах, и «уродоваться», и «травить» на крышке трюма, и ходить на берег, все вместе. Я подумал, что сейчас, наверно, половодьем затопило низкий дунайский берег, заполнило до краев вилковские «ерики», над которыми мечется неистовое верещанье лягушек и лениво плывет аромат цветущих яблонь, вишен, айвы. И мои друзья-перегонщики кимарят в ожидании судов на прогретых весенним солнцем скамейках измаильских скверов. А на черноморских, еще безлюдных пляжах расправляют измятые полотняные крылышки одинокие грибки и тенты. И над Доном, над Волгой дует томительный, пахнущий землей, талым снегом и прошлогодними травами ветер, от которого чуть ломит в висках и кружится голова. Весна! Весна! А дальше, на Севере, вырываются из сумрачных лесов ледяные ручьи и таежные реки, и шумят, и сверкают на солнце, и прорывают снежные запруды, и заворачивают сонную Сухону вспять, к Ку венскому озеру. Я подумал…

— Ну? — спросил Федор Васильевич. — Тебя писать?

— Конечно, — сказал я торопливо. — Конечно. Когда отправляться, в апреле?