— Понимаю, — кивнула ублаготворенная Зоя Ярославна. — А теперь марш в ванную, пока я приготовлю ужин.

Все было хорошо, почти прекрасно. Однако договорились на будущее — что бы ни случилось, непременно постараться дать о себе знать.

И тогда Владик, немного поколебавшись, сообщил ей номер своего служебного телефона, взяв с нее честное слово, что телефоном его она воспользуется лишь в самом крайнем случае.

Еще остался открытым вопрос с шубой. Шуба была огромных размеров — покойник и в самом деле был богатырь, — порядком изъедена молью и выглядела на Владике в достаточной мере нелепо. Или, вернее, Владик пресмешно выглядел в ней.

Зоя Ярославна сняла шубу с вешалки, и шуба стала колом, ни на секунду не склонившись набок.

— Ты ее носить не будешь, — безапелляционно заявила Зоя Ярославна.

— Нет, буду, — протестующе ответил Владик.

— Нет, не будешь! Она непомерно велика, абсолютно не идет тебе, старомодна, и, право же, в ней неудобно показаться на улице.

В конце концов Зоя Ярославна победила — и шубу подарили слесарю домоуправления, который был весьма доволен подарком: по его словам, шуба могла превосходно утеплить собачью конуру на его садовом участке.

… — Я стараюсь выработать в себе доброту, — нередко утверждала Зоя Ярославна. — Ведь можно выработать многое, например, уменье просыпаться всегда в одно и то же время, или выработать определенное бесстрашие, перестать бояться пауков, мышей, темноты. Вот так же точно я стараюсь выработать доброту.

Она наговаривала на себя. Благодаря своей мужеподобной внешности Зоя Ярославна казалась сердитой, временами даже злой. А на самом деле сердце у нее было мягкое, жалостливое.

Иные врачи с годами обретали если не равнодушие, то завидное спокойствие.

— Это — благо, — настаивал доктор Вареников. — Иначе жить было бы невозможно!

Сам доктор Вареников почти не пытался скрыть свое предельное равнодушие решительно ко всем больным.

— Всех не оплачешь, — любил говаривать он. — А я тем более не расположен к слезливости.

Зоя Ярославна в душе понимала: разумеется, всех не оплачешь, всех не пережалеешь, но ничего не могла с собой поделать.

Доктор Вареников, к примеру, едва закончив дежурство, уже мчался домой, порой даже не зайдя в палаты, а Зоя Ярославна подолгу сидела возле постели самых тяжелых своих больных, иногда ловила себя на том, что злится на саму себя за свое бессилие, за беспомощность, за то, что не может наповал сразить болезнь.

Однажды, когда она зашла в палату и на ее глазах умер больной, она не выдержала, разрыдалась.

Должно быть, потому больные верили ей и любили ее. От одного к другому шел в больнице слух о докторе Башкирцевой, самом лучшем докторе на свете. Ложась в больницу, многие просили:

— Чтобы в то отделение, где доктор Башкирцева.

Доктор Вареников утверждал:

— У каждого врача имеется свое кладбище, это — непреложный закон.

— Я хочу, чтобы мое кладбище было населено как можно меньше, — говорила Зоя Ярославна, а доктор Вареников возражал:

— Сие от вас не всегда зависит…

Своему сыну Сереже, которого Зоя Ярославна считала не по годам умным и понятливым, она сказала однажды:

— Я никого не ненавижу особенно, но Вареникова, честное слово, ненавижу, он мне просто-напросто противопоказан, как, скажем, аллергику противопоказан укол пенициллина…

— Ненависть — штука вредная, — заметил Сережа. — Она вредна прежде всего для того, кто ненавидит…

Сереже было пятнадцать лет, он был абсолютно не похож на мать.