— Могу служить неплохим гидом, до того изучил все будапештские улицы и даже самые отдаленные районы…

Правда, сумел изучить наизусть разве лишь пять венгерских слов.

— Язык невероятно трудный, — сказал он, — не похожий ни на один европейский…

Несмотря на незнание языка, он все-таки, по собственным словам, успел обзавестись в Будапеште хорошими друзьями, поэтому каждая поездка в Венгрию всегда была для него праздничной, радостной.

И на этот раз он особенно радовался: пусть сейчас сентябрь, но в Венгрии еще по-летнему тепло, солнечно. Будапешт искрится, цветет, сияет, надо было так повезти, чтобы отправиться в Венгрию именно ранней осенью.

Верный своим привычкам, Вершилов приехал в Шереметьево значительно раньше назначенного времени и теперь поминутно взглядывал на часы, дожидаясь, когда наконец объявят посадку на самолет.

И в конце концов дождался. В памяти возникла японская поговорка, прочитанная однажды: «Всего дождаться может тот, кто ждет на пятнадцать минут дольше».

— А я ждал пятнадцать раз по пятнадцати, — вслух проговорил Вершилов и направился к автобусу, который должен был привезти его прямехонько к самолету.

Самолет «Малев» стоял неподалеку от здания аэродрома. Два щеголеватых красавца летчика с кейсами в руках, фуражки одинаково сдвинуты набок, направлялись к самолету, заметно рисуясь перед пассажирами.

В салоне было прохладно, стюардесса, белокурая, рослая девица, с независимо-деловитым видом ходила по салону, держа в руках поднос с карамельками «Взлетная».

Брови ее хмурились, ярко накрашенные губы были сжаты, казалось, она ощущала себя самым необходимым членом экипажа, от которого зависел весь полет.

«Смешная, — подумал Вершилов с неожиданно теплым чувством. — Еще совсем кутенок, а как выдрющивается…»

Она напомнила ему старшую дочь Валю. Та тоже была важнюха, как называла ее его младшая дочка Тузик.

Валя любила цедить слова, походка у нее была нарочито медленной, словно она старательно обдумывала каждый шаг, тех, кто впервые встречался ей, она горделиво и пристально оглядывала с головы до ног, но было в ней порой в то же время что-то откровенно щенячье, детски непринужденное.

Взревели моторы: они ревели долго, настойчиво набирая силу, потом самолет побежал по взлетной полосе, бег его, казалось, длился до бесконечности.

Текли минуты одна за другой, а самолет все бежал, чуть покачивая крыльями, и вдруг разом взмыл, оторвался от земли.

Вершилов особенно любил самые первые минуты полета, когда земля кажется совсем еще близкой, рукой подать, но внезапно она уже где-то далеко-далеко, и вот уже дома совсем маленькие, и машины, которые мчатся по линиям дорог, вроде бы не больше майских жуков, самолет набирает высоту, а кругом облака, облака, целый океан сплошных облаков…

Горячий, настойчивый луч солнца на миг прорвал нагромождения облаков и снова скрылся. Ровно гудели моторы.

Откинув голову, Вершилов смотрел в круглое окно, посасывая карамельку.

Он почти никогда не ездил поездом, только самолетом, сам признавался: в своей жизни налетал, должно быть, никак не меньше трех миллионов километров.

Жена возмущалась:

— Нашел чем гордиться! Тебе хорошо, ты себе сидишь в самолете, в ус не дуешь, а я переживаю за тебя ужасно…

— А ты не переживай, — резонно советовал он, но переспорить жену было трудно, она могла спорить до изнеможения, или, как она выражалась, до полной и окончательной победы. Кроме того, у нее было, в отличие от него, абсолютно здоровое сердце и она, казалось, никогда не уставала.

Он закрыл глаза. Мысли беспорядочно, лениво роились в голове, ненавязчивые, легкие, словно облака за окном.