Наталья выглядела очень похудевшей; ее осунувшееся лицо, ее узенькие запястья, ее серенький свитерок — вы

 звали на этот раз у Ритки подлинное сочувствие. Однако Мура чем-то напомнил ей своего Леню, показался надежным, достойным. Дай-то Бог, все у них устроится!

Серафима выразительно вспоминала, как однажды покойная рассказывала ей о своей учебе в гимназии, — успела до революции окончить четыре класса, а доучивалась уже в совшколе, — интеллигентная была старушка, ораторствовала она, как и Елена Андреевна, уважаемая матушка Антона Андреевича! Оттого-то и миру у них было мало! В семье ведь как: кто-то один — господин, а остальные — рабы. Что за дурацкая у вас философия, возразила Томка, Елена Андреевна, между прочим, я ее помню, никогда никакой своей власти не показывала. Не показывать — это еще большая хитрость, не смирилась Серафима. Но Юлию Николаевну я уважала! Королева была — как, бывало, войдет… Где она могла ее видеть, входящей куда? Ритка озадачилась. Но, видимо, встречала где-то, не будет же на поминках врать.

Смуглый от природы, от природы же молчаливый, Антон Андреевич все еще мысленно бродил по Крыму. Он постарался сразу же отогнать неприятные воспоминания о смерти и похоронах матери, о последних днях жизни отца и навязчивое представление своей возможной смерти

— он явно не принадлежал к тем, кто сначала запускает в свой дом мрачных квартирантов, а потом долго и упорно пытается их выставить за порог. Антон Андреевич открывал дверь только жизнелюбивым путникам, не засиживающимся на одном месте подолгу. И сейчас он пустился вновь бродить по Крымской земле, подошел к морю и глядел, глядел на темно-синие волны…

…По темным волнам уплыла утлая лодочка ее жизни, туда, туда, где черная бездна дымится, где звезды упавшие тихо уходят ко дну, а там, на неведомом дне, серебряно светит луна, туда, туда, где черная бездна воды с небесной сливается бездной, там духа ее светлячок поднимет волна, как свечу, о, как рассмотреть, разглядеть во тьме поднимая все выше над черной водой светляка, где внук, ее златоволосый, оставленный там, далеко, я вижу,

 я вижу, спасибо, волна, идет по темной, по горной дороге, что вьется все круче и круче, и камни слетают навстречу ему, и черные птицы кружат, свеча ее Духа, не гасни! Пока ты дорогу ему не укажешь во мгле, свеча ее духа, должна ты помочь ему свет обрести и помочь обрести ему друга, и только тогда, тогда ты погаснешь, чтоб снова зажечься какой-нибудь жизнью и, тихо забыв и его, и себя, и все, что случилось когда-то, начать все сначала… …по темным волнам его горе несло за умершей Юлией вслед — когдато мы были с тобой, ты не помнишь, не помнишь? мы были с тобой! ты юною девушкой Юлией, я возлюбленным юным твоим, о, юность июня, июля листва, ласка меда и лодка любви, куда ты, куда ты, постой! я с тобой!.. но его отшвырнуло на берег волной.

II

Он очнулся.

Хохотал визгливо Сергей, прыгали его редкие, остренькие зубы, начавшие покрываться гнилостным налетом, хохотал Мура, его щеки надувались и сдувались, а глазки текли вместе с прозрачной слизью насморка в платок, который он сжимал в потной ладони. В ответ на его тоненький, гомосексуальный смех улыбнулась Наташа, пополневшая, с выпирающими из-под платья развратными грудями, она отпила из бокала вино, пачкая края рюмки жирной помадой. Веки Антона Андреевича сползли к ноздрям, и дым от сигареты струился прямо из-под них.

— Все-таки шестнадцать — это уже много, — шамкала Клавдия Тимофеевна. — Совершеннолетний.

— Совершеннозимний! — Кирилл, вытянутый и прозрачный, смеялся, крутил маленькой носатой головой, старательно изображая веселье. Вот он оглянулся: в окно влетела крошечная и никому не видимая Даша — легкое дуновение, первый поцелуй — кажется, только Дмитрий ее заметил.