— У деда?

— Угу.

— Ты мудрец, парень, ты будущий Платон.

— А где твоя мама?

— В саду. Какое счастье. А Кирилл не очень разговорчив. И не так мал. Он уже не так мал, право, Митя. Он уже очень большой и, наверное, курит. Двенадцать лет. Но Сергей жалуется, что Кирилл только и делает, что мечтает. Расставит солдатиков на ковре, ляжет на пол, обопрётся о локоть

— и мечтает. Что, однако, не помешает ему и курить. Да? В Кирилле, точно, что-то есть. Вот, уже улизнул. Ему скучно со взрослыми. Это мы-то взрослые! Ха! У него своя жизнь. Он мне как-то рассказывает: увижу во сне, а потом это сбывается. У тебя, интересуется, так бывает: сначала приснится, а после окажется всё точно так на самом деле.

— И что ты ответил?

— Бывает.

— И у меня. Постоянно.

— Что-то в нём есть… «И твой отец тоже — человек с не совсем понятной душой », — так говорит Юлия Николаевна, Митина бабушка. Но в этот вечер она одна дома, с книгой, ей страшно нравится читать трагедии и драмы, боюсь, что и я для неё только герой одной из пьес её воображения, думает

 иногда Митя, хотя, кстати, о близких он не очень-то размышляет, они есть и всё, вот чем дальше человек, тем больше он его занимает, но в последнее время бабушка стала интересовать его, он стал ощущать на своей жизни тиски её страстной воли — наверное, когда мои ровесники уже становятся отцами, я только взрослею — шутит он, — да, Юлия Николаевна с книгой, дома, она ревнует Митю к сестре и к брату, а уж к Антону Андреевичу и подавно: да, отец Мити с непонятной душой, Китайский Лис какой-то. В окно виден соседний дом, в нём таинственный институт: вечно загораются его окна после двенадцати ночи, тёмные силуэты мелькают, шторы задёргиваются

— Юлия Николаевна частенько сидит возле подоконника и ждёт внука. Ей мерещатся бандиты, ей слышится визг тормозов, окровавленное тело внука видится ей. Но где-то в самой глубине её души живёт не подчинённое её страхам и тревогам знание, что всё у него будет хорошо. Только вот плохо, что он такой бескомпромиссный, и не умеет уживаться с людьми, и неприспособленный такой, с нежным сердцем.

— В наше страшное время, — говорит она, качая крупной головой, — и с таким нежным, хрупким сердцем. К Юлии Николаевне зашла соседка, подражающая ей во всем и именно за это ненавидящая её пламенно. Порой Мите кажется, что никакой соседки не существует, есть только сморщенная бабушкина тень.

— Он — талантлив, очень, я верю в него, — делится Юлия Николаевна с тенью, — но боюсь, что с его характером ему никуда не пробиться. Сколько талантов погибло в нашей стране. Сколько любовных лодок разбилось о быт. Ссохшийся горох на платье кивающей тени. Двенадцать ночи.

«Боюсь, что в бабушкиной пьеске Герой повиснет на подвеске», — записал как-то Митя на листке и сунул листок в папку. Некое подобие дневника — так он озаглавил папку. Некое подобие… В принципе, мне бы вполне хватило, иронизировал он над собой, нескольких слове

 чек: это, то и некое. Плюс к ним склонения, спряжения, не помню, правда, что спрягается, что склоняется, знаю только, что лошадь запрягают, чего, однако, я никогда не имел счастья видеть. А если когда и видел, то забыл. Что меня плохо характеризует.

Итак, в этот вечер они все собрались на даче. Кроме Томы (что, слава богу) и кроме Серафимы Петровны, гражданской супруги Антона Андреевича (что тоже неплохо). Она редко наезжает. У неё сын — толстый Мура. Он такую дачку в гробу видел. Дом большой, отличный дом, но ремонта не могут сделать как люди. Лодыри. Мура — кандидат наук, но сейчас он торгует пивом. А чем, говорит, не работа, я не ворую, я только на пене зарабатываю.

Серафима Петровна — лаборант на кафедре психиатрии мединститута, образование у неё высшее, но валерианку от цианистого она никогда не отличит.