Ему необходимо было побриться, казалось кожа его лица отделяется от скул. Глаза его были пусты.
— Долгая ночь, — сказал тихо священник.
— Время для размышлений, — ответил Фэллон странным безразличным тоном. — О целом ряде вещей.
— А выводы?
— О да, — сказал Фэллон, поднимаясь и выходя под дождь. — Вот место для меня: кладбище... Знаете, отец мой, — сказал он доверительно с легкой улыбкой, — я наконец-то понял одну вещь, очень важную.
— Какую?
— Я не могу жить в ладу с самим собой.
Он повернулся и очень быстро пошел прочь. Отец Да Коста вышел из укрытия, протянув руку, словно стараясь удержать его и вернуть.
— Фэллон! — позвал он громко.
Несколько скворцов вспорхнули с дерева, взмахи их крыльев были похожи на шелест старого шифона на ветру, крики птиц зловеще разнеслись над кладбищем. Затем они снова уселись на ветки, Фэллон повернул за угол церкви и исчез.
Открыв дверь ризницы, она почувствовал, что музыка наполняет помещение. Он исполнял «Павану на смерть инфанты» очень проникновенно, достигая самой сути таких вещей, как глубина жизни и чувства, достигая этого совершенством техники. Она даже не предполагала, что можно так играть.
Он закончил грустным аккордом и замер, ссутулив плечи, пока по церкви замирали последние отголоски эха. Затем резко повернулся и заметил Анну, прислонившуюся к балюстраде алтаря.
— Я еще никогда не слышала подобного исполнения, — сказала она.
Он спустился и остановился возле нее с другой стороны балюстрады.
— Прекрасная музыка для похорон.
Эти слова затронули глубины ее души, словно туда проник ледяной ветер.
— Вы не должны так говорить, — бросила она с упреком, стараясь улыбнуться. — Вы хотели меня видеть?
— Скажем так, я надеялся, что вы придете.
— Ну вот, я пришла.
— Мне хотелось бы, чтобы вы передали кое-что вашему дяде. Скажите ему, что мне очень жаль, так жаль, что я и выразить-то этого не могу, но я намерен все исправить. И у вас больше не будет повода для беспокойства. И у него тоже. Даю слово.
— Но каким образом? Я не понимаю!
— Это мое дело, — спокойно произнес Фэллон. — Я заварил эту кашу, я ее и расхлебаю. Прощайте, Анна Да Коста. Больше мы не встретимся, вы меня больше не увидите.
— Я никогда не видела вас, — сказала она грустно, и когда он двинулся, она положила руку ему на плечо. — Ну разве это не ужасно?
Он медленно отступил. Движения его были осторожными и бесшумными. Выражение лица Анны изменилось. Она протянула руку.
— Мистер Фэллон? — прошептала она. — Вы здесь?
Он быстро пошел к двери. Она скрипнула, когда он открывал ее, и когда он обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на девушку, Анна крикнула:
— Мартин, вернитесь!
В ее голосе слышалось страшное отчаяние.
Фэллон улыбнулся и вышел, со вздохом закрыв дверь, а она упала на колени возле алтаря; лицо ее было залито слезами.
Несколько монахинь плакали, читая: «Прояви волю свою Исус Христос, Царь Славный, освободи души верные...»
Их нежные голоса поднимались к сводам маленькой часовни монастыря, когда отец Да Коста молился об упокоении души сестры Марии-Габриэлы, всех душ грешников мира и о том, чтобы вина их простилась им. Он молился за Анну, за то, чтобы с ней не произошло ничего плохого. За Мартина Фэллона, чтобы у него хватило сил выдержать испытание, и за денди Джека Мигана...
Но тут произошла странная вещь: когда он произносил последнее имя, горло его перехватила судорога, и ему показалось, что он задыхается. |