Когда мы подъехали к моему дому, Виндхэм внес Джозефа наверх, где нас уже поджидал Дэвид. Завидев его, Флора кинулась к нему с криками: «Папочка, папочка», протягивая к нему ручки. Он взял ее, а я рухнула на диван и рассказала ему все в двух словах. Дэвиду, кажется, удалось успокоить Флору, она даже поговорила с ним. Но когда он спросил ее, что она делала, та ответила: «Уточки» и снова принялась плакать и кричать: «Вода, вода»; мы с Дэвидом бросились ее утешать и одновременно воскликнули:

– Какая смешная девочка, пошла купаться в одежде!

Эта мысль захватила ее, а одновременность и одинаковость нашего восклицания заставила нас с Дэвидом переглянуться с каким-то благоговейным ужасом. Между тем Виндхэм положил Джозефа в кресло и тихо удалился.

Дэвид пошел переодевать Флору. Я была потрясена тем фактом, что мы с Дэвидом одновременно заговорили, не менее, чем всем случившимся за последние дни. Казалось, наше одинаковое мышление могло означать и надежду на будущее, и крушение этих надежд. Я не знала, что именно.

Мы с Дэвидом ничего так и не сказали друг другу, но остаток дня провели, пытаясь быть ласковыми с Флорой, чтобы смягчить тот ужасный опыт, который она пережила. Мы шутили с ней, играли и рисовали картинки с уточками и лодками на воде, и выступали в этом единым фронтом. Я стала напевать ей ее любимую песенку, но в голове у меня постоянно прокручивалась другая песня:

Дэвид ушел в театр до того, как Флора легла спать, поэтому у нас не было времени поговорить, но он заметил, заглянув в ванную, пока я ее купала:

– Тебе лучше пораньше лечь спать, Эмма, ты плохо выглядишь.

Я и чувствовала себя неважно. Болели голова и горло, и я отправилась в постель около восьми, выпив чаю с медом. Я уже спала, когда он вернулся, и на следующее утро проснулась такая больная, что едва могла дышать. Я поднялась, почувствовала странную слабость в ногах, померила температуру, оказавшуюся довольно высокой, и вернулась в кровать. И снова у нас с Дэвидом оказался повод обсуждать нечто нейтральное вместо своей супружеской неверности, и мы с готовностью уцепились за эту возможность. Он хотел послать за доктором, я отказалась, и мы заспорили. Он всегда такой заботливый, когда я болею, особенно, если это касается моих легких: он по-прежнему верит, что туберкулез моей матери может открыться у меня в любую минуту. Я не виню его за эту обеспокоенность: загубленная жизнь моего отца едва ли подошла бы ему.

Я попросила забрать у меня Флору, чтобы не заразить ее. Паскаль приглядывала за Джо. Я спала почти весь день. Удивительно, какой усталой я себя ощутила, как только у меня появилась уважительная причина не вылезать из постели. Ближе к вечеру Дэвид снова зашел ко мне. В руках у него был огромный сверток, и мне показалось, что он имеет отношение ко мне, но Дэвид положил его на кровать и сказал:

– Это для Флоры. Я встретил в городе Джулиана, он сказал, что купил это для нее. Правда, мило с его стороны? Не знаю, что это, но думаю, тебе лучше открыть его, вдруг там что-нибудь крайне неподходящее, вроде пластилина.

– От Джулиана? – удивилась я. – А почему от Джулиана? – и я принялась разворачивать коричневую бумагу. Внутри оказалась огромная кукла, из тех, которые могут ходить, говорить и «есть». У нее были натуральные волосы, а размером она была почти с Флору. К ней прилагалось несколько комплектов одежды, шляпки, перчатки, туфельки, носочки и кружевной зонтик. Я была потрясена: я смотрела на эти яркие восковые щечки и черные кудряшки, на голубые фарфоровые глазки и длинные фальшивые ресницы, на ее яркую и вульгарную красоту, и чувствовала, что сейчас заплачу.

– Зачем он это сделал? – спросила я, чихая и пытаясь высморкаться.