Чеботарев молчал по свойственной ему дисциплинированности. Баженова напряженно ждала, что скажет Колыванов. Таким образом, спор этот шел только между Колывановым и охотником, хотя решалась судьба всего отряда.

— Осталось пройти всего восемьдесят километров, — сказал Колыванов. — Если все будет благополучно, мы сможем сделать этот путь за шесть-семь дней. Возвращение к Иванцову займет не меньше четырех. Поэтому я считаю, что надо идти вперед…

— Теперь о благополучии говорить уже поздно, — хмуро сказал Семен.

Чеботарев с недоумением заметил про себя, что характер охотника стал портиться. Впрочем, характеры портились у всех, кроме, может быть, Екатерины Андреевны, которая все сносила молчаливо и покорно. Чеботарев даже сердился на эту ее покорность. Лундин помолчал и, видя, что Колыванов не отвечает, добавил:

— Если снегопад застанет, мы не выберемся. Не к нам будь сказано, в прошлом году двое геологов из золотоуправления в этих местах умерли с голоду. Зверь теперь к югу уходит, в берлоги ложится, его не достанешь, а белкой не прокормишься, да и времени нет на охоту.

— Я не возражаю, — нетерпеливо сказал Колыванов, — чтобы вы с Баженовой вернулись. А мы с Чеботаревым пойдем дальше.

Екатерина Андреевна вскинула голову, внимательно поглядела на Колыванова и сказала:

— Вы, Борис Петрович, неправильно поняли Лундина. Он никого в трусости не обвиняет, так что разъединяться нам ни к чему. Мне кажется, что это просто продолжение вчерашнего разговора…

— Какого разговора? — хмуро спросил Колыванов.

— А о счастье…

— Ну и что же?

— Мне тоже хочется сказать несколько слов…

— Вот-вот, скажите, Екатерина Андреевна, — мягко поддакнул старик.

— Видите ли, Семен, когда вы говорили о счастье, вам казалось, что счастье человеческое — это тихая, спокойная жизнь, где никто друг друга локтем не задевает, никто никуда не спешит, все дружелюбны и ласковы… Я не спорю, это очень хорошая жизнь… Но в том-то и дело, что человеку нужно значительно больше. Если такое время и настанет, все равно будут люди, которые найдут для себя работу потруднее и жизнь потяжелее. И делать это будут за нас с вами, за тех, кто хочет отдыха. Ведь вот не остановили же вы сына… А ведь вы, должно быть, держали его и в тепле и в покое? — Она заметила, как отвердело лицо старика, и торопливо продолжала: — Я это потому говорю, что мы с вами оказались рядом с такими людьми, которых никакой покой не устраивает и душу не утешает. С такими людьми идти рядом тяжело. Но если это выпало на долю, надо постараться, чтобы наша доля не была меньшей, чтобы наша помощь была не в тягость… Вот почему я думаю, что мы все пойдем с Борисом Петровичем до конца, а какой будет конец, нам знать не дано… Будем надеяться, что все кончится хорошо.

Она говорила это так, словно Колыванова не было рядом, словно он не слышал ее. Лундин ответил:

— Я с вами пойду, Екатерина Андреевна, а куда — это вы укажете…

Колыванов встал, бледный, напряженный. Глаза его сузились и превратились в щелки, из которых исходило злое сияние.

— Я вас попрошу, Екатерина Андреевна, меня в святцы не записывать, акафистов и молебнов не служить. Мы находимся на работе, а не в церковной общине, и я вам не Серафим Саровский, а начальник этой экспедиции. И я приказываю вам возвращаться обратно вместе с Лундиным. Я вас на эту прогулку не приглашал, я знал заранее, что тут не Воробьевы горы, да и вы это знали.