Ла Скумун оторопел: приехав в Марсель помочь Ксавье, он загремел в тюрьму. А накануне побега, когда он должен был бежать вместе с Ксавье, возникали всевозможные трудности.

Ксавье не сможет дождаться зимы. Все, что Ла Скумун сделал для него, скоро станет бесполезным из-за мести Вернанше Цыгана.

Этот Вернанше никогда не покидал штрафного изолятора. Там была его вотчина. Узник – это пустое место; а узник, гниющий в карцере, и того меньше.

Корпус штрафного изолятора находился не просто не на пути, намеченном Ла Скумуном для побега, а вообще в противоположной стороне. Ла Скумун подумал о том, чтобы убить Вернанше. Если ему удастся заставить Цинковый воротник отвести его в корпус штрафного изолятора, он всадит пулю в голову Вернанше и освободит Ксавье.

Вот только они окажутся блокированными в централе вместе со всеми своими надеждами.

Он провел бессонную ночь, его не покидал образ Женевьев. Ему даже казалось, что он слышит ее голос. Он представил себе, как придет один, как она спросит, где Ксавье, а он не будет знать, что ответить.

Ла Скумун принял решение и, выйдя на работу утром следующего дня, попросил бригадира-Итальянца достать у башмачника старый сапожный нож.

– Предложи ему шоколад, он согласится.

Он сохранил продукты из последней передачи, чтобы подкормить Ксавье после его выхода из карцера.

Итальянцу не пришлось менять шоколад на кусок стали. Ла Скумун попробовал пальцем лезвие. Как бритва! И небольшое острие для тонких работ.

Он отрезал полоску грязной тряпки, валявшейся в углу, прижал нож к запястью и прикрутил его тряпкой.

Во второй половине дня директор и старшие офицеры сидели в зале внутреннего суда. Ла Скумун принялся без разрешения расхаживать между туалетом и своим складом. Надзиратель сделал ему замечание. Он его проигнорировал и был отмечен, как злостный нарушитель.

Около трех часов он был доставлен в зал внутреннего суда и получил восемь суток карцера «за создание помех работе цеха».

Вместе с ним за различные нарушения режима в карцер отправились еще двое зэков. Конвой оставил их в коридоре куда выходили двери камер карцера. Дежурный надзиратель не утруждал себя, все делал его помощник из заключенных.

Наказанные разделись, и Вернанше раздал им специальные робы: без пуговиц и провонявшие сыростью стен и селитрой.

Ла Скумун замешкался, чтобы других развели по камерам. Вернанше был на голову выше его. В отличие от большинства цыган у него были маленькие глазки-пуговки. Он был упитан и, прежде чем заговорить, вытирал рукавом толстые губы.

– Идешь что ли, мать твою? – крикнул он Ла Скумуну.

Тот подошел к последней камере в конце коридора, но едва шагнув через порог, сказал, указывая на нечто в центре камеры:

– Это что такое?

Вернанше вошел посмотреть, и Ла Скумун тотчас приставил острие ножа к его животу. Тот отступил к стене.

– Молчать! – приказал Ла Скумун, нажимая сильнее. Острие прокололо кожу.

– Ксавье Аде еще жив?

– Да, – хрипло выдавил из себя цыган.

– Встань на пороге и выкрикни его имя.

Он подтолкнул его двери, оставшись в камере, невидимый для надзирателя.

– Восьмой! Эй, восьмой! – закричал помощник надзирателя.

Это был номер камеры. Никто не ответил. Ла Скумун надавил посильнее. Если Ксавье умер, это все меняло.

– Восьмой! – продолжал кричать Вернанше.

– Разговаривай с ним как обычно, – приказал Ла Скумун.

Вернанше бросило в жар. Он приложил руки рупором корту.

– Ну, падла, будешь отвечать?

Ксавье ответил ругательством. Судя по тембру голоса, он сильно ослаб.

– Ладно, – сказал Ла Скумун, втянул Вернанше в камеру и прижал к стене.