Ксавье засмеялся. Роберто убивал время как мог. Они считали удары часов, один из них обсчитался.

– Одиннадцать, – сказал Роберто.

– Нет, десять.

– Одиннадцать.

– Десять.

Они шептались, но хотели кричать.

– Твоя история – это точно не туфта? – спросил Ла Скумун через некоторое время.

– Если не веришь, можешь дрыхнуть.

Камеры были расположены вдоль всего корпуса. Они выходили во внутренний двор и на кольцевую стену. Длинные Узкие окна следовали друг за другом как тире морзянки.

В полночь послышался звук шарманки.

– Старина Миг! – прошептал Ла Скумун.

Его трясло. Ксавье отвернулся, чтобы друг почувствовал себя в одиночестве.

Миг сыграл мелодию популярной песенки, потом затянул песню моряка, мечтающего о собственной лодке. Ла Скумун, лежа на спине, вцепился пальцами в шероховатую ткань матраса. Эта музыка выворачивала ему кишки.

Послышались крики. Охрана прогоняла Мигли. Тот, продолжая играть, тронулся с места, и музыка приблизилась, чтобы через несколько мгновений удалиться. Ла Скумун натянул на голову одеяло и согнутой рукой вытер глаза.

– Почему мы должны жрать эту блевотину?! – сказал один из них, стоя на своей койке.

– А штрафной режим видал? Шагай или подохни.

– Эта падла хозяин – не один на свете. Над ним префект. Надо только всем отказаться от их тухлой баланды и начальству станет жарко.

Зэки одобряли.

– При условии, что будут улики, – убеждал оратор. – Ждем завтрашнего утра. Я подойду первым. Если опять тухлятина, отказываюсь от порции, и вы делаете то же самое.

Эта идея понравилась всем.

– Им придется доложить в префектуру, а жратва станет уликой. Иначе мы все тут подохнем. Все время привозят новых, никого не выпускают, а общее число остается прежним. Разве не правда?

Это была правда, как и то, что хлеб иногда давали плесневелый, а суп кислый. Правда, что люди ели клей.

Ла Скумун знал, что коллективный бунт, даже неудачный, взбудораживает тюрьму. Зачинщиков просеивают и переводят в разные тюрьмы.

– Я не согласен, – заявил он.

– Сдрейфил?

Ла Скумун говорил, сидя на кровати.

– Не люблю коллективных демонстраций. Когда меня все достанет, буду действовать сам по себе.

Бордосцев было трое. Они работали в одном цеху с Ксавье, но спали в той же камере, что Ла Скумун. Это было хитростью тюремной администрации, стремившейся разделять на ночь людей, общавшихся между собой днем.

– Здесь мы все заодно, и ты не отколешься, – пригрозил оратор.

– Если мне захочется взять пайку, я ее возьму. А когда не захочется, не стану брать, – спокойно объяснил Ла Скумун.

– Будешь делать то, что решат все. Тут тебе не школа. Завтра отказываемся от хлеба все без исключения. А с теми, у кого не хватает смелости отказаться, разберемся всей компанией.

Он подошел к Ла Скумуну.

– Может, ты вообще не мужик?

Ла Скумун опустил глаза, думая о пистолете и месяцами подготавливавшемся побеге.

– Потом посмотрим, – ответил он.

По ту сторону решетки Ксавье стиснул зубы. Донесшийся издалека лязг ключей в тяжелых замках заставил всех замолчать.

Чтобы выйти во двор к столовой, сонные зэки спускались по лестнице и следовали по коридору, в конце которого прево выдавали каждому ежедневную пайку хлеба.

Заключенные проходили не останавливаясь, разглядывая полученные двести граммов серой спрессованной муки. Пекарня работала не каждый день.

Бригадир швейников пришел к девяти, после общей переклички.