|
Да и вообще, любил ли он бывать в отпуске? В течение года обычно вздыхал: "Как здорово иметь свободные дни и часы, которые можешь использовать по собственному разумению и желанию..." Этого он не мог позволить себе в кабинете на набережной Орфевр. Отпуск представлялся ему счастьем, в которое невозможно поверить. Может быть, теперь ему не хватало мадам Мегрэ? В общем-то нет! Просто он знал себя. Ворчал и брюзжал, хотя где-то в глубине души сознавал, что пройдет время, может год или даже месяцев шесть, и он, несмотря ни на что, скажет себе: "Боже мой! Как же я счастлив был в Сабль!" И даже эту клинику по прошествии времени он вспомнит как вполне приличное место. Вспомнит, как нечто далекое, даже краснеющие щечки сестры Мари-Анжелики. Комиссар никогда не доставал из кармана часы, находясь в палате, прежде чем колокол в часовне пробьет половину четвертого. А не хитрила ли мадам Мегрэ, когда говорила: - Уже время, дорогой, тебе пора... - Я позвоню завтра утром, - сообщал он, вставая, как будто это было какой-то новостью. Она и так знала, что он звонит сюда каждое утро. В палате телефона не было, но внизу на звонки отвечала сестра Аурелия. Она всегда начинала так: - Наша милая больная прекрасно провела ночь. - Иногда добавляла: - Скоро придет месье капеллан и составит ей компанию... Будучи здесь пленником, он испытывал раздражение от этой регулярной, размеченной по часам, как расписание поезда, жизни. Обязаловка всегда повергала его в ужас. Его просто бесила мысль, что он должен находиться там-то и там-то в определенное время, как прибывающий на станцию состав. Но тем не менее он скрупулезно соблюдал созданное самим же расписание. Но вот в какой момент оказалась у него в кармане пиджака бумажка? И в каком кармане, левом или правом? Это была лощеная бумажка в клеточку, вероятно вырванная из записной книжки страничка. Слова были написаны четким, как ему показалось женским, почерком: "Сжальтесь, найдите возможность повидаться с больной из палаты номер пятнадцать". Подпись отсутствовала. И не было ничего другого, кроме этих слов. Итак, он сунул открытку жены в карман пиджака. Находилась ли уже там эта записка? Точно сказать он не мог, потому что глубоко руку в карман не засовывал. А потом, когда опустил открытку в почтовый ящик напротив крытого рынка? Куда же он сунул эту бумажку? Его поразило слово "сжальтесь". .Собственно, почему он должен сжалиться? Если кому-то захотелось с ним поговорить, то это можно было сделать нормальным путем. Ведь не Римский же он папа. К нему всегда мог свободно обратиться любой. Сжальтесь... Это как-то очень сочеталось с той бархатной атмосферой, в которую он погружался каждый раз во второй половине дня, с резиновыми улыбками монахинь и взглядами Мари-Анжелики. Нет! Он пожал плечами. Как-то плохо вязалось, чтобы Мари-Анжелика подсунула ему эту записку в карман. Скорее, это могла быть сестра Альдегонда, находившаяся в коридоре у дверей общей палаты, когда он проходил мимо. Что касается сестры Аурелии, то ее отделяло от него окошечко. Впрочем, это не совсем точно. Он вспомнил, что, когда уходил, она вышла из кабинета и проводила его до входной двери. А почему это не могла сделать мадемуазель Ринкэ? Он ведь стоял рядом с ее кроватью. А еще на лестнице ему попался доктор Бертран. |
