— На этот вопрос я не отвечу, но могу сказать вам вот что. Тот человек очень старался, чтобы я не увидела его рук. Он снял перчатки только на короткий миг, чтобы достать деньги из кошелька.

Роланд нетерпеливо поднял руку.

— Вы ничего не можете сказать о нем еще? Ателгард пожала плечами.

— Он был одет в длинный плащ с капюшоном. В этом нет ничего необычного. Большинство тех, кто приходит ко мне, не хотят, чтобы их узнали, и стараются как-то прикрыться. Но никто никогда не прятал свои руки.

Роланд вздохнул.

— Прости меня, старая. Ты пришла, чтобы помочь. Я не собираюсь больше беспокоить тебя. — Он подошел к столу, открыл стоявшую на нем шкатулку и извлек оттуда золотую монету. — Благодарю тебя за то, что рассказала, сколько смогла. Может, мы и найдем человека, который пытался отравить меня.

Ателгард презрительно взглянула на монету.

— Я пришла сюда не за золотом, милорд, а потому, что не хотела участвовать в преступлении против другого человека. — Она с царственной гордостью вскинула голову. — Я знаю, что болтают обо мне люди. Они боятся, что я занимаюсь черной магией. Мое искусство древнее и сильное, но не более зловещее, чем всякое другое. Я не хочу ничего, кроме как помогать людям, живущим в этом мире в одно время со мной. Что касается вашей платы, позвольте уверить вас, что я могла бы быть богатой сверх головы, если бы только захотела. Но я не хочу.

Роланд положил монету обратно в шкатулку. Он снова повернулся к старухе.

— Тогда позволь предложить тебе две самые ценные для меня вещи: мою благодарность и клятвенное заверение. Если я когда-нибудь понадоблюсь тебе, я, Роланд Себастиан, барон Керкланд, клянусь сделать для тебя все, что в моих силах.

Пока он говорил, Мередит не могла отвести от него глаз — от этого гордого человека, который не погнушался оказать честь простой старой женщине. Это был человек, более чем достойный женской любви.

В эту минуту ей захотелось… но нет. То, что было между ними, было, безусловно, уничтожено его недоверием.

Повернувшись к старухе, Мередит неожиданно встретила такое глубокое сочувствие в ее взгляде, что едва не потеряла над собой контроль. Глубоко дыша, она закрыла глаза, а в следующий миг почувствовала теплое дыхание на своей щеке и услышала шепот старухи:

— Мужайся, детка. Все будет хорошо, когда придет время.

Мередит открыла глаза и отстранилась от Ателгард, понимая, что ей нечего ответить на это. Сколь мудрой ни была бы эта женщина, она не понимала ни того, насколько глубока рана Роланда, ни того, как слеп он в своей боли.

Все было безнадежно, потому что он не хотел понимать, что должен был сам решить, любить или не любить, верить в нее или нет. Он все еще думал, что вера должна прийти откуда-то извне.

Находиться и дальше под сочувственным всевидящим взглядом Ателгард Мередит было невыносимо. Она поспешно сказала:

— Я тоже благодарю вас, Ателгард, — и, повернувшись, торопливо вышла из комнаты.

Она направилась в свои покои. Оказавшись внутри, захлопнула за собой дверь и в слезах прислонилась к стене. Лишь здесь, в этих комнатах, она была спасена не только от многих пытливых глаз, но и от сквозившей в них жалости.

Жалость не была тем чувством, которое ей хотелось бы пробуждать в ком-то. Наоборот, всю свою жизнь Мередит пыталась прятать боль одиночества от других. Это всегда помогало ей, и должно было помочь и сейчас.

Когда на следующий день Роланд пришел в ее покои, она смогла разговаривать с ним с вежливой учтивостью.

Он сел туда, куда она ему указала, и немедленно начал:

— Мередит, из Пинакра пришло приглашение. Нас приглашают на свадьбу вашей сестры, которая состоится через три дня.