Я позвонила доктору Пилютину и обрадовала тем, что дело возбудили, и оно в моем производстве.

   — Никита Владимирович, мне нужно допросить родителей Кати.

   — Ну, естественно, — с готовностью отозвался он. — Где вам удобно? Привести их к вам или вы заедете к ним домой?

   Я секунду помолчала, обдумывая тактику. Потом решилась:

   — Наверное, я к ним заеду. Заодно посмотрю Катино жилище, может, там найду что-нибудь интересное.

   Мы договорились встретиться в метро в пять часов, чтобы Пилютин проводил меня к Кулишам. Положив трубку, я посмотрела на часы и спохватилась, что уже полчетвертого, скоро Гошка придет из школы, а есть ему нечего. Покидав в сумку материал по трупу и бланки протоколов, я рассудила, что поскольку мне суждено работать вечером, я с чистой совестью могу свалить с работы прямо сейчас, забежать домой, сварить ребенку любимую им гречневую кашу, а по дороге купить к ней молока.

   Ввалившись домой с молоком, я споткнулась о кроссовки сорок второго размера, раскиданные по прихожей, и с грустью подумала, что первые замечания на этот счет делала еще в связи с раскиданными погремушками. Значит, Песталоцци из меня не вышло. В доме оглушительно вопила музыка, если это слово было применимо к доносившейся из музыкального центра какофонии. Мой долговязый деточка сидел у себя в комнате с гитарой в руках и блямкал по струнам, внося свой посильный вклад в какофонию. Глазау него были закрыты, на лице плавал самозабвенный восторг, и у меня язык не повернулся омрачить эти эмпиреи прозаическими претензиями про бардак.

   Наконец он ударил по струнам в финальном аккорде, дождался, пока звук не растает в воздухе, и открыл глаза.

   — Ой, мама! Ты уже пришла?

   — Я ненадолго, покормлю тебя и убегу, — сказала я в тайной надежде, что ребенок заноет что-нибудь вроде “мамочка, не уходи, мне без тебя так скучно”….

   Но ребенок безучастно ответил:

   — Ага, — и снова приник к гитаре. Приходится привыкать к мысли, что мой сын уже спокойно мирится с моим отсутствием, за исключением моментов, когда надо подогреть еду, или помыть фрукты, или постирать рубашку.

   Уходя, я в который раз испытала легкое беспокойство по поводу того, что иду заниматься чужими детьми, оставляя своего без материнского глазу, но это беспокойство утонуло в реве “Нирваны” и неистовых гитарных переборах. На таком фоне я со слюнявчиком в руках не смотрелась бы.

   Пилютин уже ждал меня в метро, внизу у эскалатора, нервно прохаживаясь за спиной у дежурной, благо вечерняя давка еще не началась.

   — Ну что, видели материалы? — с ходу поинтересовался он, хватая меня под локоть и уверенно таща на платформу.

   — Никита Владимирович, вы сами труп смотрели?

   — Естественно.

   — Повреждения на руках — это именно следы связывания? Других вариантов быть не может?

   — Каких других? — Пилютин слегка запыхался, протаскивая меня к поезду, но мы все равно не успели, двери захлопнулись перед самым нашим носом.

   — Ну, может, она хваталась за что-то или ударилась, — предположила я, сама не веря в такое; в акте вскрытия четко были описаны полосовидные ссадины, охватывавшие запястья; так удариться нельзя.

   — Нет, ее именно связывали, и связывали туго, так, что веревки впились, там ведь ссадины на фоне кровоподтеков. И развязали незадолго до смерти.

   — Я читала, что на коже трупа могут быть отпечатки врезавшейся одежды, которые симулируют странгуляционные борозды.

   — Это если труп уже гнилой, в подкожной клетчатке газы образовались, шея, скажем, раздулась, воротник на нее давит.