|
Она наберет номер Мефа, просто, чтобы послушать его голос, но к телефону подойдет Дафна. Тогда Прашечка разобьет телефон о стену, устроит где-нибудь извержение вулкана, и тут ей случайно подвернется Ромасюсик. Он не успеет даже пискнуть: она сожрет его целиком, до последнего ногтя, запивая водой из-под крана. – Хе-хе-хе! Хю-хю-хю! – залился смехом Ромасюсик. Однако чувствовалось, что смеяться ему не хочется. Дафне стало грустно. Она остро ощутила, как Прасковья несчастна и как она, Даф, возмутительно счастлива на ее фоне. У нее есть свет, и Меф, и Депресняк, и полеты, и флейта – и много чего еще. А у Прасковьи, если задуматься, только придурок Ромасюсик, хотя она будто бы и повелительница мрака. И вот она и себя терзает, и Ромасюсика поедом ест. Когда ты любишь – тебе принадлежит весь мир. Когда ненавидишь – ты даже сам себе не принадлежишь, а принадлежишь одной только ненависти. – Так что, Ната, ждать тебя? Когда? – спросил Ромасюсик, переставая хюхюкать и хехекать. Вихрова задумчиво посмотрела на ближайшую водосточную трубу, которая, точно рыбьей чешуей, шелушилась рекламными бумажками. – Где-то через полчаса, – сказала она. – А Мефа ждать? Если Праша спросит? Умный Хнык посмотрел не на Буслаева, а на Дафну. – Светлая мотает головой! Вот из каких составляющих рождается твердое мужское «нет», – сказал он противнючим голоском. Удар был нанесен метко. Меф ощутил досаду. Дафне же захотелось размазать Хныка маголодией по всему Новому Арбату, раскатав его по асфальту в толщину одной молекулы. К слову сказать, и подходящая маголодия в арсенале у нее имелась. Что ни говори, а суккубы умеют ссорить как никто. Замешкаешься, позволишь проникнуть в себя самолюбию или обиде, и крошечную трещину в отношениях, которая в противном случае заросла бы сама собой, эти скользкие гады растянут до размеров пропасти. Ромасюсик в трубке хрюкнул. – А те двоепридут? – спросил он, объединяя Чимоданова и Мошкина в одно обидно-собирательное понятие. Чимоданов кивнул. Другой из «тех двоих» от прямого ответа уклонился. – Он тоже идет. Идешь же, да?! – решительно произнесла Ната, вцепившись ему в рукав. Одна из самых больших проблем Евгеши состояла в том, что из-за своей патологической мягкости он совершенно неспособен был сказать «нет». Равно как и «да». Но «да» в большинстве случаев оказывалось менее важным словом, и Мошкина просто волокли за собой. – Он не идет! – сказала Даф. – Нет, идет! – повысила голос Ната. Лицо у Евгеши стало страдальческим. Он не знал, что ему делать и как поступить, чтобы никому не отказать. Такие ситуации складывались у него регулярно. Из-за своей бесхребетности Евгеша поневоле давал всем кучу обещаний, которые часто взаимно исключали друг друга. Нельзя же одновременно быть и не быть, сделать и не сделать. Боясь кого-либо обидеть, Мошкин шел у всех на поводу, страдал, мялся, и получалось в тысячу раз хуже и больнее для него и для других, чем если бы «нет» прозвучало сразу. Даф поняла, что спор может продолжаться бесконечно. Ната готова орать одно и то же до пены у рта – это проверено. – Пусть он решает сам! Он мужчина! – сказала Дафна Вихровой. Ната хмыкнула и с презрением посмотрела на Мошкина. – Ну фиг с тобой! Решай, мущина ты наша! – разрешила она. |
