– Ужасно! – всплеснула руками Мария. – Какой деспотизм!

– Ну, это ты напрасно, Мария, – Сальваторе тронул рукой плечо девушки. – Истинно благородный человек тем и отличается от заурядности, что за ним стоят предки. Простолюдины, ничтожные люди с улицы не помнят биографии даже своих отцов. Впрочем, не удивительно: у ничтожеств не бывает биографии, у них – только одна анкета, предназначенная для работодателя или полиции… Признак хорошего тона, примета богатой и знатной семьи – музыка, но не эта – шали‑вали, которой засоряет мозги чернь, а подлинная – возвышенная, умная, приобщающая к сложнейшим структурам мира, зовущая предчувствовать и предвидеть, иначе говоря, руководить другими людьми. Я ненавидел музыку, но отвязаться от отца было непросто. Мне платили за каждый урок, начисляя на мой счет. За пропущенный или невыученный урок списывали тройную сумму… И так как некоторые удовольствия можно было получать только за собственные деньги, я освоил и фортепиано, и немного скрипку… Не выдающийся музыкант, но фальшью и низкопробщиной меня не проведешь, всяким там примитивом не купишь… Родители учили меня считать каждую денежку и многие решения обязывали принимать самостоятельно. Если я принимал верные решения, поощряли, а если неверные – наказывали. У меня была персональная ЭВМ, где я мог просчитать все варианты своих действий, это уже не глупенькие расчеты с помощью магических цифр, которые практиковались во времена наших дедов. Например, «любит – не любит»: против имени понравившейся девочки ставили черточки, а затем зачеркивалась каждая седьмая черточка. До тех пор, пока не приходилось вычеркнуть букву «Л» или «Н»… Примитив, шаманство. ЭВМ приобщила меня к совершенно другому уровню оценок. Тут можно было сравнивать сразу десяток объектов, учитывая и звучность фамилий, и вес родителей, и форму носа, и красоту прически. Забава превращала эти занятия в умение трезво мыслить и сопоставлять в существенном…

– Вы любили, Сальваторе? – вдруг спросила Мария.

Сальваторе метнул на нее цепкий взгляд.

– Когда я увидел вас, о прекрасная Мария, я понял, что никогда и никого не любил. – Сальваторе сопроводил свои слова театральными жестами. Мария покраснела до ушей и опустила голову.

– Продолжайте рассказ, – прошептала она.

– Это не рассказ, это быль, мой друг… Отец внушал ежедневно: Сальваторе, ты должен стать министром финансов или командовать кортесами, то бишь парламентом… Честно говоря, я твердо убежден, что без меня финансы Испании или парламент придут просто в упадок.

– Короче говоря, ты собрался править народом, нисколько не сомневаясь в том, что народ будет осчастливлен, – сказал Педро, пробуя придать своему голосу бесстрастный оттенок, но насмешка сквозила в нем. – Как можно лезть в поводыри народа, не интересуясь даже его жизнью и желаниями?

– А что в этом плохого? Неужели командовать государством должны кухарки и дворники?.. То, что хорошо мне, должно быть хорошо народу.

– У нас в России после Октябрьской революции на важные посты были поставлены рабочие и крестьяне, – сказал Алеша, не поднимая головы.

Сальваторе захохотал, не дав ему окончить мысль.

– Поставлены – да, но правили не они, правили люди, которые их поставили. Это обычный трюк, им пользуются так называемые революционеры. Но страна, которая не хочет крови, потрясений и разрушения собственной культуры, не нуждается ни в революционерах, ни в рабочих‑министрах… Все цели развития осуществляет благородное общество.

– Им тоже управляют, – заметил Педро.