БЕДНАЯ МАРИЯ

Сальваторе, схватив за руку Марию, стал нагло приставать к ней.

Педро делал вид, что читает журнал. Он негодовал, готовый взорваться, но не уходил, беспокоясь за Марию, которая, кажется, потеряла всякий контроль над собой.

Сальваторе то и дело подмигивал ей, а она весело хохотала, вовсе не замечая брата, так что у Педро возникло даже подозрение, что она загипнотизирована.

– Как жаль, что мы с тобой не наедине, – говорил Сальваторе. – Настоящие истины жизни, как и поцелуй, рождаются только в самой интимной обстановке, ты согласна?.. А некоторые олухи этого никак не понимают. Они не понимают нас, мы говорим на разных языках.

– Беда не в том, что люди в мире говорят на разных языках, – не отрывая глаз от журнала, процедил сквозь зубы Педро, – беда в том, что люди, говорящие даже на одном языке, не всегда понимают друг друга, а надо, чтобы понимали, даже говоря на разных.

– Какие у тебя изящные руки, Мария, – говорил Сальваторе, не обращая ни малейшего внимания на реплики Педро. – Когда я поправлюсь, а это произойдет скоро, если ты будешь ухаживать за мной, завтра или послезавтра, я буду играть тебе на фортепиано, и, может быть, мы потанцуем. Черт побери, в данный момент я, как мой старый приятель Какер, скорблю не потому, что мне плохо, но потому, что нам с тобой могло быть гораздо лучше, если бы мы были наедине. Общее одеяло – мечта всех влюбленных.

Мария хихикнула, прикрыв рот ладонью.

– Вы большой шутник, Сальваторе!

– Ты еще узнаешь, какой я шутник… Кстати, Какер – это и моя фамилия, хотя с тем Какером мы не родственники… Скажи, ты понимаешь что‑нибудь в сексе?

– Сальваторе, вы больны и должны вести себя очень спокойно.

– Нет, я вижу, что ты совершенно безграмотна, а в твоем возрасте это уже стыдно… Знаешь ли ты, что такое петтинг?.. Это надо знать именно на английском языке, это придает раскованность, это создает свою особую моду: мы подражаем в любовных ласках не каким‑нибудь аборигенам Новой Гвинеи или Эквадора, мы подражаем великой Америке…

– Послушай, Какер, что ты там плетешь, – вмешался Педро. – Отчего это коренные жители своих стран хуже в человеческих качествах, чем сброд Нового Вавилона, давно потерявший все святое?

Но Сальваторе опять и ухом не повел. Притянув к себе руку Марии, чмокнул в ладошку. Девушка сидела не шелохнувшись, отвернув голову. Щеки ее пылали.

– В нашем возрасте не надо бояться тесных отношений, о прекрасная Мария! Что тебе хочется, то и нужно делать, иначе нет никакой свободы…

– Хочется зарезать – зарежь. Хочется ограбить – ограбь, – в тон Сальваторе произнес Педро, но его слова опять не были услышаны. Его присутствие попросту игнорировалось.

– Свобода – не в том, чтобы поступать по каким‑то законам или обычаям, – продолжал Сальваторе, – свобода – в том, чтобы действовать наперекор им, когда чувствуешь, что они устарели и мешают тебе. А они всегда устарели, если мешают… Из истории культуры известно, что глупые люди всегда ищут некую внешнюю причину собственной несвободы: божество, феодала, плохие законы. Нет, детка, нас кабалит не международный банк и не местный лавочник, нас развращают не речи умных людей в печати и на телевидении, нас губит не церковь, не суеверия, не пьянство и не наркомания… О нет, моя прекрасная леди, нас сокрушают препятствия на пути к телесной жизни, подлые и преступные запреты наших пап и мам, черт бы их побрал!.. Сейчас, сейчас я тебе изложу азбуку для нас двоих, и тебе станет противным твое прямо‑таки бескультурное, нефирменное целомудрие…

Выпучив глаза, Сальваторе глядел на Марию и говорил, говорил убаюкивающим голосом, а она странно млела, мурлыкала в ответ что‑то нечленораздельное, и Педро, все более надуваясь, как футбольный мяч, проклинал минуту, когда обещал Антонио выдержку и терпение.