— Вы уже пятнадцать минут занимаете ванную, герр Буссен, ваше время истекло.

Вернулась, одним рывком сдернула с кровати белье — и легкий ветерок взъерошил Чарльзу волосы. Встала около Чарльза, вздохнула.

— Как я ни стараюсь, а нет ни порядка, ни покоя, все идет кувырком — разве к такой жизни я привыкла? И в довершение всего еще и ванная. Ее всю заляпали кремом для бритья, пастой, везде лужи, лужи на линолеуме, зеркала и те забрызгали, всюду грязь, нет, вы мне скажите, герр Аптон, почему молодые люди никогда не моют за собой ванну? Но мало этого, так еще и герр Буссен. Что ни утро, у него в постели полно сырных и хлебных крошек, в комоде среди белья сплошь и рядом открытые банки с сардинами, он прячет в шкаф скорлупу от орехов, которые вечно щелкает. Мне все говорят, что он станет профессором, но от этого мне не легче. И каждый, буквально каждый месяц он задерживает плату за квартиру. На что, интересно, он думает, я буду жить, если мне не платят в срок?

Чарльз весь залился краской, вскочил.

— Подождите пару минут, я уйду и не буду вам мешать, — сказал он.

— Вы мне не мешаете. Занимайтесь своими делами, а я займусь своими. Нет-нет, вы меня не так поняли. — Она оживленно улыбнулась ему: видно, поборола накатившее на нее уныние. — Для вашего сведения, перед войной у меня было пять человек прислуги, не считая садовника и шофера, платья я выписывала из Парижа, мебель из Англии; у меня было три бриллиантовых колье, герр Аптон, да-да, три, так чего же удивительного, если я порой задаюсь вопросом: что со мной станется? Я стелю постели, как горничная, мою замызганные полы…

Чарльз, чувствуя, что его загнали в угол, схватил пальто, шляпу, буркнул что-то по-немецки — спроси его, он и сам не смог бы объяснить что — и опрометью кинулся из квартиры в ужасе: это же полное забвение приличий так откровенничать, и вдобавок Роза еще знает — вот стыд-то! — что он разводит грязь в ванной.

Он заложил фотоаппарат, рассчитывая получить за него сущие гроши, но щуплый субъект в ссудной кассе, оторвавшись от гроссбуха, с видом знатока осмотрел щегольскую камеру и без слов выложил за нее сто марок. Чарльз почувствовал, что он несметно богат, приободрился и поспешил домой в надежде немного поработать. Уже подходя к дому, он увидел герра Буссена — прижимая к груди кулек из оберточной бумаги, по всей вероятности хлеб с ливерной колбасой, в одном пиджаке, хотя стоял зверский холод, тот открывал парадную дверь. Чарльз догнал его на лестнице: герр Буссен, понурившись, медленно поднимался вверх. Со спины его можно было принять за старика, но вот он обернулся к Чарльзу, и лицо у него оказалось даже слишком юным для его возраста — в нем проглядывало непрожитое до конца, затянувшееся детство. С покрасневшего носа свисала капля, глаза слезились, на сжимавших пакет руках без перчаток потрескалась кожа.

— Доброе утро, — сказал герр Буссен, и его неказистое лицо на миг осветилось улыбкой, словно он ожидал какой-то приятной нечаянности.

Чарльз замедлил шаг, они представились друг другу и дальше поднимались молча. Дверь им открыла Роза.

— Вот как! — Она подозрительно переводила глаза с одного на другого. — Значит, вы уже познакомились?

— Да, — сказали они хором и, сильные своей сплоченностью, прошли мимо, не удостоив ее больше ни единым словом.

Роза, бормоча что-то под нос, удалилась к себе.

— Вас она тоже норовит обругать всякий раз, когда с вами разговаривает? — спросил герр Буссен, смиренно, без тени возмущения.

— Пока нет, — сказал Чарльз: он уже начал тяготиться своей неприкосновенностью.