– Проснись, гад!

Он открыл залитые кровью глаза. «О боже, о боже, нет-нет-нет… НЕТ!» На задворках его сознания внутренний голос зафиксировал весь ужас его положения: он был привязан к стенам собственной провонявшей гостиной, которая теперь стала прекрасной заменой той камере пыток под гоночным треком, где он держал Мишонн.

Его освещала единственная закрепленная под потолком лампа. Должно быть, Мишонн принесла ее с собой. Верхнюю половину тела Губернатора покрывали синяки и кровоподтеки, веревки тянули его так сильно, что плечи едва не вылетали из суставов. Нижняя половина его тела – которая, как он с ужасом заметил, была полностью обнажена – покоилась на полу, ноги были согнуты в коленях, неудобно вывернуты наружу и прижаты к деревянной панели, второпях прибитой к ковру под ним. Член саднило, он был под странным углом притянут к полу, словно приклеившись к нему в луже запекшейся крови. С нижней губы стекала струйка густой, вязкой, кровавой слюны.

Слабый, хнычущий голос, звучавший изнутри него, отдавался в голове Губернатора: «Я боюсь… О боже, я боюсь…»

«ЗАТКНИСЬ!»

Он попытался не обращать внимания на голос. Во рту пересохло, словно его набили известкой. Он чувствовал горьковатый вкус меди, как будто бы облизывал монетки. Голова его весила тысячу фунтов. Он снова и снова моргал, пытаясь сосредоточиться на расплывавшемся лице, которое маячило прямо перед ним.

Постепенно, смутными волнами наваждения, узкое лицо темнокожей женщины вошло в фокус. Она сидела на корточках в нескольких дюймах от него, уставившись на узника.

– Наконец-то! – сказала она с таким напором, что Губернатор вздрогнул. – Я уж думала, ты никогда не проснешься.

Одетая в комбинезон и ботинки, с повязкой на длинных дредах, она положила руки на бедра, сидя прямо перед ним, как ремонтник, изучающий сломанную деталь. Черт возьми, как она это сделала? Почему никто не заметил, что эта сучка проникла к нему в квартиру? Где черти носили Гейба и Брюса? Где была Пенни? Он попытался взглянуть в глаза женщине, но не смог удержать полутонную голову. Ему хотелось закрыть глаза и заснуть. Голова его упала на грудь, и он снова услышал отвратительный голос.

– Ты вырубился во второй раз, когда я прибила твой член к доске, на которой ты сидишь. Помнишь? – она с любопытством наклонила голову. – Нет? В памяти все смешалось? Ты тут вообще?

Губернатор глубоко задышал, голова его подпрыгивала на груди. Он слышал свой внутренний голос, обычно похороненный на задворках разума, который, сотрясая воздух, овладел потоком его сознания: «О боже, я так боюсь… Я боюсь… Что я наделал? Так бог сводит со мной свои счеты. Не стоило мне творить такое… не стоило так издеваться над этой женщиной… над остальными… над Пенни… Черт, как же я боюсь… Не могу дышать… Я не хочу умирать… Боже, смилуйся, я не хочу умирать, пожалуйста, не убивай меня, я не хочу умирать, о боже… О боже…»

«ЗАТКНИСЬ НА ХРЕН!»

Филип Блейк мысленно прикрикнул на свой внутренний голос – на голос Брайана Блейка, его более слабой, более мягкой сущности, – напрягся и попытался вырваться из пут. Живот пронзило резкой болью из обезображенного пениса, и Губернатор едва слышно вздохнул. Рот его был залеплен скотчем.

– Но-но, ковбой! – улыбнулась женщина. – Я бы на твоем месте не стала так возиться.

Голова Губернатора снова упала, и он закрыл глаза, выдохнув через ноздри. На губах его крепко сидела полоска скотча размером четыре на четыре дюйма. Губернатор попытался застонать, но не получилось и это – голосовые связки сковало болью и тем сражением, которое разворачивалось у него внутри.

Та часть его, которую звали Брайаном, медленно пробивалась наружу, пока снова не обнаружила себя в качестве внутреннего голоса: «Боже, пожалуйста… пожалуйста… Я сотворил много плохого, я знаю, знаю, но этого я не заслуживаю… Я не хочу так умирать… Я не хочу умирать, как животное… в этой темноте… Я так боюсь, я не хочу умирать… пожалуйста… Я умоляю… сжалься… Я буду взывать к этой женщине… Буду просить сохранить мне жизнь, смилостивиться… Сохрани мне жизнь, пожалуйста, боже, боже, боже, пожалуйста, О БОЖЕ, пожалуйста, боже, пожалуйста, БОЖЕ, пожалуйста…»

Филип Блейк вздрогнул, тело его дернулось, веревки обожгли запястья.