– И слышать не хочу, – он махнул рукой в сторону остальных. – Собирай всех, мы выступаем. Покончим с этим прямо сейчас – ПРЯМО, МАТЬ ТВОЮ, СЕЙЧАС!!!

Ненависть – это микроб, который передается от одного носителя другому, и он в полной мере передался от Губернатора Лилли. Теперь она ненавидела этих людей как никогда раньше – и ее ненависти было достаточно, чтобы начать резню, чтобы стереть их всех с лица земли. Она ненавидела их за то, что они сделали с ее городом, с ее будущим, с ее надеждой на лучшее. Она ненавидела их за жестокость. Она ненавидела их за все то, чего они ее лишили. В масштабах Вселенной жизнь Лилли теперь не имела никакого значения. Теперь ничего не имело значения, кроме ее ненависти. Лилли была сосредоточена и полна решимости, она была готова убивать… готова испепелить этих мерзавцев силой своего взгляда.

В какой-то момент Остин заметил произошедшие с Лилли изменения. Она как раз размещала дополнительные магазины в кабине грузовика, чтобы в случае необходимости быстро достать их. За водительским креслом уже лежали две снайперские винтовки.

– Эй, ты в порядке? – спросил Остин, слегка коснувшись ее плеча. – Что напеваешь?

Лилли недоуменно посмотрела на него.

– Напеваю?

– Ты напевала что-то себе под нос. Песню я не узнал, но мне показалось, что это немного странно.

Лилли протерла лицо. Со всех сторон заводились двигатели, из выхлопных труб вылетали клубы газов. Хлопали дверцы грузовиков, стрелки занимали позиции у пулеметов, а Губернатор стоял на своем любимом танке, наблюдая за последними приготовлениями. Он был бледен и казался лишенным любых признаков человечности, как голем, поднимающийся из грязи. При виде него у Лилли перехватило дыхание. Ей хотелось увидеть, как он разрывает этих людей на части, как он зубами вгрызается в их шеи, как сжигает тюрьму дотла, а затем развеивает пепел и посыпает эту проклятую землю солью.

– Залезай, красавчик, – наконец сказала Лилли, усаживаясь за руль. – У нас, черт возьми, есть работа.

Они выехали из лагеря около полудня. Бледное солнце стояло высоко в небе.

Голова юноши была опущена, волосы спадали на лицо. Остин Баллард никогда еще не казался Лилли таким молодым и таким уязвимым, как сейчас, и это словно пробудило ее ото сна, вернуло к реальности, окатило ее волной неожиданного ужаса. Его жизнь тоже стояла на карте, и Лилли внезапно поняла: он не готов к этому, он не приспособлен – а вслед за этим осознанием в голове у Лилли взорвалась еще одна бомба. Сначала она увидела что-то уголком глаза – и вряд ли еще хоть кто-то из армии Губернатора тоже обратил на это внимание.

Как только колонна оказалась на гребне холма к востоку от тюрьмы и сквозь деревья стала видна широкая долина, поросшая высокой травой, по которой в отдалении бродило несколько дюжин ходячих, Лилли заметила по обе стороны от дороги, далеко в тенистой чаще леса, среди темных стволов сосен, слабое движение, настойчивое и неумолимое, как возня муравьев на муравьиной ферме.

Десятки, может, сотни ходячих со всех сторон стекались к тюрьме, привлеченные шумом и гамом последних тридцати шести часов. Их число увеличивалось, как число амеб, растущих в гигантской чашке Петри, которую представлял собой весь лес. Лилли понимала, что это означает. Она уже имела дело со стадами мертвецов. Прошлой осенью во время безумной попытки государственного переворота в Вудбери стадо окружило в лесу группу заговорщиков во главе с Лилли, хлынув на них гигантской волной и едва не перевернув их фургон и не уничтожив все в радиусе нескольких миль. Лилли не понаслышке знала, насколько непредсказуемыми и опасными могут быть стада ходячих, особенно если они медленно двигаются в едином ритме. Легион неподатливых, неуклюжих, едва ковыляющих тел мог повалить любую, даже самую прочную, баррикаду, не оставить камня на камне от любого лагеря и прорваться сквозь ограду в любую тюрьму.