Кроме того, помнил я и многократное наставление папы: никому ничего об Америке не рассказывать. Молчи, говорил папа. Молчи, и все. Иначе (так однажды прозвучало в контексте) подведешь под монастырь. Ну я и молчал.

Финал же этой пионерской эпопеи оказался, увы, глубоко и смешно драматичным.

А было так.

В лагерь я прибыл с некоторым запасом жевательной резинки, считавшейся в те времена в СССР товаром дефицитным, но запас мой за считанные часы исчерпался, щедро розданный направо налево пионерам, крайне заинтересовавшимся данным продуктом капиталистической пищевой промышленности.

Однако толстый мальчик Дима, чей папа корреспондент работал в Финляндии, обладал в отличие от меня ежегодным опытом приобщения к родине на лагерно пионерской, так сказать, почве и, вывезя с собой объемистый куль с жевательной массой, расходовал его единолично и весьма экономно. А называлась же финская жвачка «Аладдин». На всю жизнь запомнилось мне это название!

Мальчик Дима согласился обменять пять упаковок жвачки на мою спортивную футболку с надписью: «Жизнь – сука». Футболку мне подарил чернокожий Джон, носил я ее втайне от родителей, переодеваясь в подъезде при выходе на улицу, и в Москву провез контрабандой, в рукаве куртки.

С Димой произошел жесткий и долгий торг. В итоге я расстался с футболкой, однако стал обладателем десяти пачек «бубль гума», как именовали жвачку пионеры.

Далее я спросил у Димы, каким количеством резинки он располагает в принципе.

– Много, – сказал Дима высокомерно. – А надо, скажу отцу, привезет из Москвы еще.

– А не продашь?.. – спросил я.

Мальчик Дима, неискушенный в коммерции, трудно задумался. Жил Дима в советской дипломатической колонии в Хельсинки, где для ее обитателей уже был отстроен коммунизм, деньги ему заменяло выражение «купите мне…», но тут, в Софрине, волшебное словосочетание не работало, а в местном магазинчике, тем не менее, продавалось много чего вкусненького, и, поразмыслив длительно и смутно, рек толстый мальчик, важно надув губы:

– Пятьдесят копеек пачка… Идет?

– Двадцать!

– Не е е…

– Тридцать…

– А не мало?

– Да это ж пакет леденцов!

– А… тридцать пять?..

– О’кей! – сказал я, пожимая его пухленькую, потную лапку.

В отличие от Димы в азах бизнеса я уже кое что соображал, как, впрочем, любой и каждый из рожденных и выросших под сенью звездно полосатого империалистического стяга.

Так началась наша с Димой пионерская коммерция.

«Аладдин» успешно распространялся мной среди личного состава карапузов по три рубля пачка, заветный куль Димы иссяк за два дня, и вскоре родитель его, следуя настоянию отпрыска, покрывшегося прыщами от липкого монпансье и белесого шоколада из местной торговой лавки, вывез в Софрино стратегические московские запасы «Аладдина».

Гром грянул сразу же по реализации последней пачки жевательного дефицита.

Благодаря неведомым информаторам весть о нашем замечательном бизнесе разнеслась не только среди пионерской общественности, но и просочилась в круги лагерной администрации, вызвав в тамошних сферах немалый переполох.

Сразу же после ужина я был препровожден мрачным пионерским вожатым непосредственно к старухе директору, где безо всякого давления, с безмятежностью агнца изложил все перипетии своего предпринимательства, горячо заверив высшее должностное лицо в отличном качестве распространяемого продукта и абсолютно при этом не понимая, отчего с каждым моим словом лик старухи багровеет как железный прут на углях и ее начинает одолевать икота, словно бы она перекурила своих вонючих папирос.

– Диму только что отвезли в больницу… – просипела карга.