– Диму только что отвезли в больницу… – просипела карга.

Это я знал. Димон покрылся какой то коростой, из сортира не вылезал, а на вечерней линейке, принимая, как старший смены, торжественный доклад, облевал с высоты своего роста рапортующего младшего пионера, навзрыд расплакавшегося от такой внезапной реакции на его жизнерадостный доклад и бегом ринувшегося в умывалку.

– Он ел очень много шоколада, – согласился я со старухой.

– А на какие деньги он покупал шоколад? – последовал суровый вопрос.

Я молчал. Что значит «на какие»? На рубли, не на доллары же…

– На трудовые деньги людей! – брякнула кулаком по столу старуха.

– Да, – вновь согласился я. – На трудовые. Но зачем он все заработанные деньги потратил на ерунду? Чтобы заболеть? Ведь на них мы могли купить еще жвачки у его приятеля в Москве…

– Мальчик, – сказала старуха внезапно упавшим голосом, – тебя срочно надо изолировать от коллектива…

– Зачем? Я здоров, – с вызовом заявил я. – А перед отъездом сюда мне сделали в Америке все прививки.

– Это я чувствую, – произнесла старуха зловеще.

На следующий день я – идеологически вредный и антиобщественный элемент – был из лагеря изгнан и передан в руки приехавшей по старухиному вызову тетки – сестры отца.

Напоследок мне была прочитана лекция о законах торговли в условиях развитого социализма, уголовной ответственности за спекуляцию и частное предпринимательство. Помимо прочего, вожатые, перетряхнув мое имущество, конфисковали всю сумму прибыли от злосчастного «Аладдина» за исключением предусмотрительно спрятанной мной в трусы пятидесятирублевой купюры и, согласно составленному списку, раздали – именем, так сказать, коммунистической справедливости – мои кровные финансы бывшим покупателям жвачки, безмерно и естественно ликовавшим от такого решения администрации.

По лагерю метались крики:

– В клубе деньги дают! Американца раскулачили!

Увы, открытие мира без шишек на лбу не обходится…

Вскоре в сопровождении унылой нотации своей близкой родственницы я шагал по пыльной теплой дороге к электричке, с позором изгнанный из пионерского рая.

Кстати, на прощание, сверкая стальным зубом, старуха сказала тете буквально следующее:

– Мальчик казался замкнутым. Но внезапно раскрылся всем букетом капиталистического порока. Как член выездной комиссии при парткоме я получила серьезный урок.

Что такое выездная комиссия, я еще не представлял. Я просто брел по белесой утрамбованной пыли проселка, наступая на пятки своей долговязой тени, чувствуя себя униженным и ограбленным, и на глупую нотацию тети не реагировал.

Страшно было жаль майки со справедливой надписью, очень хотелось, чтобы рядом оказался Джон. Уж он то наверняка бы мне посочувствовал и логику сумасшедшей карги также наверняка бы не уяснил, но вот увижу ли я когда нибудь дружка Джона? Вырвусь ли когда либо к нему?

Этот внезапно возникший вопрос наполнил меня ужасом.

– Тетя! – проникновенно обратился я к родственнице. – Пожалуйста! Ничего не говори папе и маме! Пожалуйста!

Тетка прервала бормотание нотации, невольно замедлив шаг. Видимо, в голосе моем сквозило такое отчаяние и искренность, что она хмуро пообещала:

– Ладно, шагай уж… Капиталист сопливый. Я то не скажу, как бы вот по другим каналам…

Другие каналы, как понимаю, сочли данный инцидент несущественным для своей глубины и ширины, а потому уже через пару недель об ужасах советских детских лагерей я рассказывал, сидя верхом на баскетбольном мяче на краю любимой спортплощадки, дружку Джону, недоверчиво щуря глаз, на меня взирающему.

– Если они не делают бизнес, на что же они живут? – произнес в итоге Джон.