Я, слабо соображавший в технических дисциплинах, вскоре досконально изучил все тонкости бессонных мытарств. Спасибо моему спортивному прошлому! Не будь его – закалившего мое тело и, не постесняюсь сказать, волю, даже не знаю, как бы я выдержал такую муку.

Правда, существовала в школе и определенная свобода выбора между продолжением учебы и ее досрочным прекращением. Те, кто не желал платить сегодняшнюю высокую цену за будущие сержантские лычки и привилегированное положение инструктора, могли подать рапорт и отправиться в конвойную солдатчину, однако заранее оговаривалось: малодушных, не оправдавших надежды своего полкового начальства ждет продолжение службы в таких условиях, в сравнении с которыми наша школа – дом отдыха.

Так что желающих сделать свой выбор в пользу солдатчины среди моих сокурсников не было. Мы дружно и отчаянно претерпевали все тяготы курсантского бытия, находя изощреннейшие методы иной раз и сачкануть как на занятиях, так и в нарядах.

Воскресным свободным – ха ха! – днем, выметая снежок с плаца с одним из своих товарищей по несчастью совместной службы, услышал я от него следующее:

– Слушай, меня этот концлагерь достал…

– Ты не оригинален, – хмуро заметил я, орудуя метлой.

– Хотя бы недельку перерыва… Хотя бы день! Я, дурак, из Магадана в Москву рвался, как… в рай небесный! А сейчас думаю: лучше б уж, что ли, на вышке… А чего? Стой себе, кури… бамбук!

– Ты не один в Москву рвался… – бурчал я.

– Разговорчики, товарищи курсанты! – прервал наш диалог голос вездесущего надсмотрщика сержанта. – Снег между плитами вымести тщательно!

Да, Москва была рядом, за забором… Но толку! За месяц своего пребывания в каких то тридцати минутах езды от родного дома я всего лишь раз, и то буквально чудом, умудрился позвонить из части матери и выпросить у начальства краткое свидание с ней на КП.

Никаких положительных эмоций из свидания я не вынес, а только болезненно ощутил, что нахожусь в некоем параллельном пространстве с миром нормальных людей, который существовал в каких то считанных метрах от проходной, но был отделен от меня прочнейшей прозрачной перегородкой, перейди которую – тюряга!

Мать, утирая слезы, говорила, что встречалась с бывшим мужем полковником, прося его принять участие в моей воинской судьбе, на что муж поведал ей о сегодняшней для него невозможности предпринять что либо в мою пользу да и об известной опасности каких бы то ни было протекций, поскольку дяди из шпионского ведомства, жаждавшие моей географической удаленности от столицы, могли в любой момент встрепенуться и устроить меня охранять, к примеру, не зэков, а особо ценные радиоактивные материалы.

– Потерпи, необходимо выждать время, – говорила мать.

– Да да, – кивал я рассеянно, сам же думая не о каких то несбыточных перспективах в своей армейской карьере, а об очередном ночном наряде, тяготы которого можно было бы здорово уменьшить, если сейчас привалиться щекой к мамочкиной дубленке и хотя бы пятнадцать минут глубоко и безмятежно поспать…

Но пугать маман такой просьбой, естественно, не стоило. Как и предаваться каким либо надеждам. Хотя бы потому, что строительство воздушных замков – дело приятное и легкое, а снос их – тяжел и неприятен.

Сослуживец, очищавший совместно со мной плац от смерзшихся осадков, прошептал, улучив момент, когда сержант отошел по нужде за мусорный бак:

– Сегодня после обеда мойка окон в казарме. Я вот что думаю, Толь: может, я того… ну, как бы оступился с подоконника, а ты подтвердишь, что случайно… Чтоб членовредительство не пришили…

– А смысл?

– Третий этаж. Приземлюсь на лодыжку – месяц госпиталя гарантирован! Кайф!

– Лучше уж на простуду закоси…

– Ха! Ты что, начальника медчасти не знаешь? Старуха, майор… По моему, она практику в Бухенвальде проходила… Ты к ней придешь с простудой, уйдешь с пятью нарядами вне очереди… У нее госпитализация только по жизненным показаниям.