И все же, когда настало время, у него не хватило духа сделать это самому, и он принудил меня вместе с ним выполнять этот нестерпимый долг, который, без сомнения, он взял на себя задолго до того, как я начала что-либо понимать. Когда он сказал мне: «Ты пойдешь со мной», я не успела осознать все значение его слов, не сразу сообразила, насколько это смешно и постыдно – хоронить человека, который, как все надеялись, должен был обратиться в прах в собственном логове.

К тому же люди не просто надеялись, они приготовились к этому исходу, надеялись с чистым сердцем, без угрызений совести и даже предвкушали, как в один прекрасный день по селению поползет благоухание его трупа и никто не взволнуется, не потревожится и не возмутится – все обрадуются, что пришел вожделенный час, и будут желать, чтобы тошнотворный смрад мертвечины продержался как можно дольше, пока не насытятся даже сокровенные тайники озлобления.

И вот мы лишили Макондо долгожданного удовольствия. У меня такое чувство, будто в известной мере сама наша решимость породит в сердцах людей вместо уныния и разочарования уверенность, что это не поражение, а всего лишь отсрочка.

Еще и потому мне следовало оставить ребенка дома, не навлекать на него вражду, которая десять лет свирепствовала против доктора, а теперь ополчится на нас. Ребенка не надо было вмешивать в это дело. Он не понимает, зачем он здесь, зачем привели его в эту захламленную комнату. Сидит примолкший, озадаченный, болтает ногами, опершись ладонями на стул, и словно ждет, чтобы ему объяснили, что все это значит, разрешили непосильную загадку. Я хочу быть уверенной, что никто этого не сделает, никто не отворит невидимую дверь, мешающую ему проникнуть дальше ощущений.

Несколько раз он взглядывал на меня, и я знаю, что кажусь ему чужой и незнакомой в платье с глухим воротом и старомодной шляпе, которую я надела, чтобы скрыться и от собственных предчувствий.

Если бы Меме была жива, была тут, в этом доме, тогда дело другое. Подумали бы, что я пришла ради нее, пришла разделить горе. Правда, она бы не горевала, но ведь можно притвориться, и Макондо легко бы ей поверило. Меме исчезла чуть ли не одиннадцать лет назад. Со смертью доктора пропала возможность узнать, где она или по крайней мере где зарыты ее кости. Меме здесь нет, но, будь она здесь – если бы не случилось то, что случилось, и так и осталось невыясненным, – она, вероятно, приняла бы сторону жителей, а не человека, который шесть лет согревал ее постель, выказывая не больше любви и душевности, чем обыкновенный мул.

Я слышу свисток поезда на повороте. «Половина третьего», – думаю я и тщетно стараюсь отогнать мысль, что внимание всего Макондо приковано сейчас к тому, что мы делаем в этом доме. Я представляю себе, как сеньора Ребека, тощая и иссохшая, внешностью и одеждой похожая на привидение, сидит у электрического вентилятора. Проволочные сетки на окнах затемняют ее лицо. Под свист отходящего поезда она, терзаясь жарой и досадой, наклоняется к вентилятору, лопасти которого крутятся, как ее сердце, только в обратную сторону, и, дряхлая, цепляющаяся за жизнь жалкими корнями повседневности, шипит: «Все это козни дьявола».

А параличная Агеда смотрит, как, проводив жениха, возвращается со станции Солита и, обогнув безлюдный угол, раскрывает зонтик; она несет с собой ликование плоти, когда-то наполнявшее и Агеду, но обратившееся у нее в тяжкий религиозный недуг, который и заставляет ее сказать: «Все бы ты каталась в постели, как свинья в навозе».

Не могу избавиться от этой мысли. Не думать, что сейчас половина третьего. Шагает почтовый мул в клубах горячей пыли, следом идут двое мужчин, прервавших послеобеденный отдых, чтобы скорее получить газеты.