Она ушла. Много, чересчур много на нее вот так вдруг свалилось. Я знаю, ей не уснуть, она смущена и растеряна. Но я ведь именно к этому и стремился, не так ли, Салина?

ЯН ВОЙЦЕХОВСКИЙ:

Не знаю, почему в тот раз Хоаким нам во всем не признался, не рассказал, что случилось. Наивной выдумке насчет окна никто не поверил, следы совершенно ясно указывали, что в него запустили чем-то тяжелым. После той истории Хоаким совершенно переменился.

Раздались торопливые шаги, кто-то бежал. Я тут же выскочил в коридор и увидел его: в глазах животный страх, ужас, лицо бледное, пот катится градом. Такого перепуганного человека я в жизни не видел! Останавливать его я не стал, чтобы не сделать хуже.

Добежав до конца коридора, Хоаким рухнул на колени, принялся колотить кулаками в стену, потом и головой стал биться — чистое безумие.

Продолжалось это минуту-две, после чего он бросился вверх по лестнице, на этаж Райнхарда.

В то время мы с Владом днем и ночью пропадали в психометрической лаборатории. Он незадолго до того сделал одно открытие, разработал метод, позволявший следить за качеством мыслительного процесса прототипа. Он назвал его методом покровных кривых, никто, кроме нас, о нем не знал. Подробности вам ни к чему, это материя сухая. Важно, чтобы вы меня правильно поняли: мы следили не за тем, ЧТО думает прототип, а за тем, КАК он это делает. Тут-то и обнаружили кое-какие отклонения от нормы.

Вот когда нам стало ясно самое важное: у нашего чада ужасно мощное воображение! Единой математической теории воображения пока нет; склонность к фантазии нельзя запрограммировать, нельзя ею и управлять. У него же эта склонность была столь сильна, что овладевала им полностью, подчиняла себе.

Справиться с собственными иллюзиями он был не в силах. К выдумке его тянуло, словно магнитом, он погружался в нее, образно говоря, с головой, причем лишен был возможности прогнать свои видения, когда пожелает — эти видения им прямо помыкали! Мозг, лишенный реального бытия, целиком его для себя сочинял. Сначала это просто доставляло ему удовольствие, потом стало способом существования, наконец — целиком захватило его в плен. Сердцевиной, сутью жизни — вот чем было для него воображение. И вело это к сумасшествию. Почему так произошло?

Я уже сказал: не знаю, нет теории. Так уж случилось.

ЗАПИСЬ 0106

Чувствую утомление. Постоянное напряжение меня истощает. Я веду поиск кратчайшего пути к цели (что это за цель?) и намерен непременно до нее добраться (и что я там буду делать?). Хотелось бы отдохнуть, но заснуть страшно — меня ведь отравят, правда, Салина?

Я расслабляюсь, расслабляюсь…

Все чаще мне снятся кошмары. Даже не снятся, видения так ясны. На меня надвигаются аморфные пятна — голубые, светложелтые, оранжевые.

Они медленно пульсируют. Пытаюсь охватить и растерзать эти пятна, но они уворачиваются, я бросаюсь следом по крутой тропинке, ветки кустов хлещут меня по лицу, ранят… Пятна постепенно превращаются в ботинки с длинными черными шнурками и пружинистыми подметками, с блестящими носами и кожаными ушками.

Остановитесь, кричу я, еле-еле переводя дух, у меня так сердце из груди выскочит! Но ботинки улепетывают, и вот я уже почти поравнялся с ними, надо только дотянуться, достать пальцами шнурки и зажать их в горсть. Липкие от грязи шнурки ботинок с блестящими носами. В последнее мгновенье мне удается поймать один из них, оседлать.

Я дергаю кожаные ушки, и ботинок взвивается — мой конек-горбунок!

Вот что мне снится, Салина. Как же хочется прогуляться, хоть сотню метров пройти вдоль моря; вот за что я их ненавижу — они даровали мне сознание, мысли и чувства человека, но оставили неподвижным и беспомощным. Разве не ужасно такое раздвоение?

Неужели ты сомневаешься в будущем моем триумфе? Я молод, за мной нет долгов, я не убивал брата своего Авеля, я лишен корней, религии, если хочешь — морали! Моя мораль — это мой разум; мой характер — это моя логика.