Питер выслушал маленькую историю с кажущейся беззаботностью.

– Ты имеешь в виду, что он был странным, пап?

– Он был гомосексуалистом. Знаешь, что это значит?

– Знаю, конечно.

– Слушай, Питер, если кто-нибудь попытается сделать нечто подобное, – попытается! – ты не должен иметь с ним никаких отношений. Это ясно? И, более того, ты все расскажешь мне. Договорились?

Питер с трудом пытался понять, но предупреждение казалось таким далеким, не соотносящимся с его собственным небольшим опытом жизни.

– Видишь ли, Питер, это не просто вопрос о человеке, который тебя лапает – (само слово, произнесенное с дрожью, было отталкивающим) – или тому подобное. Это также и то, о чем они начинают говорить, или… или показывать фотографии.

У Питера отвисла челюсть, кровь прилила к веснушчатым щекам. Так вот, что это было – то, о чем говорил отец! Две недели назад трое их ребят из молодежного клуба были дома у священника, они сидели на его длинном черном, блестящем диване. Все это было немного странно и интересно, ребята принесли эти фотки – большие, черно-белые, глянцевые отпечатки, которые выглядели даже яснее, чем в реальной жизни. Но это были фотографии не только мужчин, и мистер Лоусон говорил о них так… так естественно, как бы там ни было. Во всяком случае, он часто видел подобные фотографии, например, на стеллажах газетных киосков. Он чувствовал растущее чувство растерянности, стоя перед раковиной, его руки все еще сжимали полотенце. Затем он услышал голос отца, хриплый и некрасивый, и почувствовал руку отца на плече, сердито его встряхнувшую.

– Ты меня слышишь? Скажешь мне об этом!

Но мальчик не сказал отцу. Он просто не мог. И что было сказать-то, впрочем?

Наставник собирал отъезжающих на пикник в 7.30 утра на Корнмаркет, и Моррис присоединился к группе суетливых родителей, тащивших за ребятами рюкзаки с обедами, принадлежностями для купания и карманными деньгами. Питер уже забрался на заднее сиденье с парой возбужденных приятелей, тем временем Лоусон еще раз пересчитал всех по головам, чтобы удостовериться, что группа была полностью укомплектована и могла, наконец, выступить в поход. Моррис бросил последний взгляд на Гарри и Бренду Джозефс, молча сидевших рядом на переднем сидении, на Лоусона, укладывавшего свой непромокаемый плащ на багажную полку, и на Питера, счастливо вертевшего головой по сторонам и, как и большинство других мальчиков, забывшего помахать на прощание. Все пути вели в Борнмут.

Было 7.45 утра на часах с южной стороны церкви Сент-Фрайдесвайд, когда Моррис подошел к Карфакс и затем пошел вниз к нижней части Сент-Эббе, где он остановился перед стройным трехэтажным зданием с лепниной, стоявшим в глубине улицы за ярко-желтой оградой. Широкие деревянные ворота перекрывали узкий проход к входной двери, на которой была прикреплена облупившаяся доска объявлений с выцветшим расписанием богослужений. Сами ворота были полуоткрыты; и, пока Моррис стоял нерешительно на пустынной улице, послышался шелест бумаги, и подъехавший на своем велосипеде газетчик вставил экземпляр «Таймс» в щель на двери. Внутри не оказалось руки, которая приняла бы газету, и Моррис медленно отошел от дома и так же медленно вернулся назад. На верхнем этаже бледно-желтая полоса неонового света предполагала наличие кого-то в помещении, он подошел к входной двери и осторожно постучал по ней уродливым черным молотком. Не услышав внутри ни звука, он снова повторил попытку, немного громче. Там, в жилище старого священника, безусловно, кто-то должен быть. Студенты, с верхнего этажа, наверное? Экономка, возможно? Но снова, прижимая ухо вплотную к двери, он не смог уловить никакого движения; и осознав, что его сердце бьется о ребра, он попытался открыть дверь.