Но жить, как прежде, не получалось. Харьков обмяк и опустился.

Приличная публика исчезла из города. В их домах теперь организовались какие-то конторы. В их квартирах тесно поселились совсем другие, часто хуторские, степные люди, занимая под жилье не только бывшие кабинеты с каминами, но и ванные комнаты.

Изменились лица на улицах. Это произошло стремительно, казалось – в одночасье, будто в поругание науки, будь то этнография или антропология, хотя в массе своей человеческий материал оставался прежним. Само выражение лиц упростилось, в нем проступили изначальные, пещерные черты, хоть некоторые граждане до сих пор пользовались пенсне и носовыми платками.

Что ж, человеческая природа неизлечима.

Тогда в этом средненемецком городке вспыхнула и победила революция. Новые власти переименовали столицу в Новый Иерусалим, ну как в России позже дважды переименуют Петербург, а за ним и многие менее значительные населенные пункты. Заодно переназвали улицы и дни недели. Бюргеров стали поголовно обращать в новую веру – по-нынешнему, принимать в партию. Начался террор, и нелояльных безжалостно убивали. На улицах висело сообщение человек человеку – друг. И палачи, позавтракав, шли на работу, читали этот лозунг и с удовлетворением кивали головами: истинно так! Гражданам было предписано называть друг друга братьями и сестрами, как теперь товарищами. Запретили французские вывески. Женщинам было заказано носить украшения. Ежели муж обидит жену, та могла пожаловаться властям, написать в партком, так сказать. Появился, разумеется, диктатор, тот, кто возглавлял восстание, и ввел полнейший коммунизм. Все имущество оказалось обобществлено, и отменено хождение старых денег. Новый год стали отсчитывать со дня победоносного восстания. Обыватели не имели права запираться в своих, теперь уже общих, коммунальных, жилищах, а собакам предписывалось лаять только до десяти вечера и с восьми утра. Трапезы по большей части бывали коллективными, под громкое чтение Ветхого Завета, под музыку Интернационала, если угодно. После первоначального аскетизма воцарился промискуитет, правда, никто из многочисленных наложниц правителей не додумался до теории стакана воды. Вскоре члены тамошнего ЦК оказались баснословно богаты, тогда как обычные граждане голодали. И все – во имя установления Царства Божия на земле, причем в самые сжатые сроки (2)…

Иоанн в письме к Ангелу Леодакийской церкви сетовал: говоришь: я разбогател и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и низок, и слеп, и наг. Это писалось, когда и двух десятилетий не прошло от духовных подвигов первых христиан-бессребреников (3).

А коли далеко не ходить, можно припомнить, как здесь же, на Украине, анархисты-махновцы занимались уничтожением собственности. Очень скоро у верхушки оказались припрятаны клады награбленного золота и драгоценностей. Моногамию чистые анархисты, как и положено модернистам, начисто отвергали, и каждый обзавелся гаремом проституток, объявив захваченный район виноградным. Новое государство без государства никаких успехов не добилось, если не считать эпидемии сифилиса (4).

Иозефа определили сотрудником в одну из канцелярий губернского продкомитета: комитет этот представлял собой то жалкое, что осталось от широкого поначалу кооперативного движения на Украине (6). Определили с донельзя расплывчато предписанными функциями. Это была синекура: приказ гласил, что тов. И. А. М. поручено научное руководство канцелярией, что было, конечно, эвфемизмом для полного отсутствия каких-либо обязанностей: какая такая к черту научная работа может вестись в канцелярии. Короче говоря, Христо устроил давнему эмигрантскому товарищу теплое местечко с прикреплением – тогда уже возникло это советское словечко (7).

Нина лишь раз в неделю пользовалась этой привилегией, беря в номенклатурной столовой продукты сухим пайком на дом: крупу, макароны, сахар, спички, соль.