Накрутив на секундомер ремешок, он отдает этот все еще тикающий клубок Джо, которая небрежно, будто не догадываясь, в чем штука, выключает секундомер. В год, когда часы перевели на секунду назад, именно Джо стояла на режиссерской галерее, отсчитывая время для страны.

— И куда же вы дели ту лишнюю секунду? — спрашивает Стивен. Что, она провозгласила старую полночь и тут же, секундой спустя — новую? Или она просто соскребла старую и перескочила на новую? Или она дважды произнесла: «ноль» — в таком случае, который из нолей был верным? А если оба были верны — как тогда назвать отрезок времени между ними?

Джо улыбается и, кажется, понимает, что он имеет в виду. Он благодарно улыбается в ответ, точно капелька лишнего времени, подаренная нам — личная заслуга Джо.

Мишель из гримерной впервые видит такую бесподобную кожу. Она смотрит на него долгим взглядом — и никак не насмотрится.

— Я бы вас вообще не трогала, — говорит она, — вот только в студии без грима нельзя, — и Стивен улыбается, аки кот.

— Малюйте, — говорит он. — Для этой передачи нужна толстая шкура.

Она нехотя берет тональный крем, тут же кладет назад, выбирает другой крем, выдавливает немножко на ладонь и, когда Стивен прикрывает глаза, начинает медленно водить губкой под его подбородком, затем накладывает жирные ровные мазки на шею. Когда она принимается за лицо, Стивен приоткрывает один глаз. Его идеальная кожа нервирует Мишель.

— Я еще попозже загляну — проверить, как будете смотреться под софитами.

Эту фразу она произносит твердо — точно камера ни во что не будет вмешиваться, точно ребята на Главном Пульте не будут баловаться с цветокоррекцией после того, как мужик на осветительском пульте не побалуется с цветокоррекцией после того, как ребята-техники не возьмут цветовой баланс, и все они будут вооружены графиками, которые, опадая и взлетая, сообщают им, какого цвета бывает тело: что-то среднее между этой длиной волны и той длиной волны, соответствующей синему либо зеленому либо красному. И, отступив на шаг, они регулируют цвета: тело для них — обычное, взаправдашнее тело, а красный — их любимый красный, тот, что сидит у них в голове. Это может быть красный «Манчестер Юнайтед», красный-кровавый или тот красный, что вспыхивает у них перед глазами, когда они целуются в темноте. А потом каждый зритель начинает возиться со своим домашним теликом — как говорится, на вкус и поцелуй товарища нет. Но Мишель говорит убежденно, как будто сумма всех этих операций с ручками и кнопками делает телесный цвет правдивым, всеми одобренным.

Как подобрать цвет при таком раскладе? Как выбрать красный цвет, когда перед тобой палитра из сорока оттенков: и «жженая роза», и «бургундское», и «пламенно-алый» и бог весть что еще. И каждый из них годится, да не совсем.

— Значит, вся штука в тональности? — говорит Стивен, и Мишель облегченно вздыхает. — А на съемках черно-белых фильмов вам случайно не приходилось работать?

Таким он мне и запомнился: его тело, расплываясь в воздухе, оседало на каркас скелета, и через распахнутые поры внутрь пробиралась старость. Наверно, зря я себя виню. Я даже не знаю, что случилось, когда включились камеры и его словно затянуло в пропеллер; когда его плоть расплескалась по радиоволнам. Мне кажется, он не сдался без боя. Ибо каждый из нас, похоже, увидел свою версию передачи.