Стендаль. Пармская обитель
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Повесть эта написана зимой 1830 года, в трехстах лье от Парижа, а
потому, разумеется, в ней нет ни единого намека на события текущего 1839
года.
За много лет до того, когда наши армии проходили по Европе, я по воле
случая очутился на постое в доме одного каноника. Это было в Падуе,
счастливом городе Италии. Пребывание мое у каноника затянулось, и мы с ним
стали друзьями.
В конце 1830 года, попав проездом в Падую, я поспешил в дом каноника. Я
знал, что старика уже нет в живых, но мне хотелось еще раз увидеть
гостиную, где я провел столько приятных вечеров, о которых часто вспоминал
с большим сожалением. В доме жил теперь племянник покойного с женой; они
встретили меня как старого друга. Собралось еще несколько человек гостей,
и разошлись мы очень поздно. Племянник каноника приказал принести из
кофейни Педроти превосходного zambaione. Засиделись мы главным образом,
слушая историю герцогини Сансеверина: кто-то из гостей упомянул о ней, а
хозяин, в угоду мне, рассказал ее всю полностью.
- В той стране, куда я еду, - сказал я своим друзьям, - не найти такого
общества, как у вас, и, чтобы скоротать время в долгие вечера, я напишу на
основе этой истории повесть.
- В таком случае, - сказал племянник каноника, - я принесу вам сейчас
записки моего дядюшки, где в главе, посвященной Парме, он говорит о
некоторых интригах при пармском дворе, происходивших в те времена, когда
герцогиня полновластно царила там. Но берегитесь! В этой истории мораль
хромает, и теперь, когда у вас, во Франции, мода на евангельскую
непорочность, - она может составить вам убийственную славу.
Я публикую эту повесть по рукописи 1830 года, ничего в ней не изменив,
хотя это может повлечь за собою две неприятности.
Во-первых, неприятность для читателя: действующие лица у меня -
итальянцы, а это может уменьшить интерес к книге, так как сердца
итальянцев сильно отличаются от сердец обитателей Франции; в Италии люди
искренни, благодушны и не боязливы, - говорят то, что думают, тщеславие
находит на них лишь приступами, но тогда оно становится страстью,
именуемой puntiglio. И, наконец, они не смеются над бедностью.
Вторая неприятность касается автора. Признаюсь, я осмелился сохранить
за моими героями всю резкость их характеров; но зато я громко заявляю, что
выношу им глубоко моральное порицание за многие их поступки. Зачем
придавать им высокую нравственность и обаятельные качества наших
французов, которые больше всего на свете почитают деньги и никогда не
совершают грехов, порожденных ненавистью или любовью? Итальянцы,
изображенные в моем повествовании, совсем на них не похожи. Впрочем, мне
думается, что стоит проехать двести лье с юга на север, как все становится
иным: и пейзажи и романы.
|
